— Помоги бог, — перекрестился Лобачев.
В это время распахнулась дверь и ввалился Абыс.
— Семен Максимычу с кисточкой! — развязно поклонился он. — Митрь Архипычу с огурчиком!
— Ладно, ладно, — сердито остановил его Лобачев. — Садись, гостем будешь, — кивнул на скамью, — вина принес — хозяином будешь.
— Гостем, лучше гостем, — подмигнул Абыс.
— И то гоже.
— Ты нынче будто на трезвого похож, — заметил Митенька.
— Будешь похож, — улыбнулся Абыс, — ежели хозяин говорит: клади хомут, клади дугу, и не нужно мне такого слугу.
— Глядя по тому, какая служба, — мрачно проговорил Лобачев.
— Про что ты?
— Зряшнего много болтаешь при народе.
— Ничего не помню.
— Ужели ты, Яков, и прямь совесть потерял?
— Озорник я, — неожиданно сознался Абыс. — Только, клянусь твоей бородой, не буду больше!
— До первого стакана.
— Небось сдох бы Абыс, сорок пять молебнов заказали бы.
— Живи на здоровье, — покосился Лобачев. — Чай, у тебя дети есть. Только, говорю, другим ямы не копай.
— Не буду, — обещался Абыс, увидев, что вошел Карпунька с водкой и поставил ее на стол.
Нехотя, с презрением взглянул Абыс на литровку. Только глаза выдавали: округлились, пожирнели, масленисто заблестели.
— Откупоривай, — указал Лобачев на литр.
— Я гость, — отодвинулся Абыс. — Нальете — выпью, а нет — и на том спасибо.
Откупорил Митенька. Первый чайный стакан, налитый до краев, поставил перед Абысом.
— Пей, да дело разумей.
— И то так, — ответил Абыс.
С нескрываемой злобой смотрел Карпунька, как Абыс, накрепко зажмурив глаза, медленно начал высасывать из стакана водку. Мелькнуло: со всего размаху ударить кулаком по стакану, чтобы врезался он в пасть Абысу… Дрожа всем телом, торопливо отошел от стола.
Как все пьяницы, Абыс захмелел сразу. Принялся болтать всякий вздор, что-то говорил про суд, про охотника Прокопа, несколько раз, перебивая сам себя, пытался запеть любимую свою «Бывали дни веселые», а потом настойчиво потребовал, чтобы завели граммофон. Митенька налил ему еще стакан, не забыл и про себя. Уходя, погрозился Абысу:
— Гляди у меня!
— Ну-ну-у! — сердито крутнул головой Абыс. — Я тебе, немаканный, погрожусь. Я всю тайну магию знаю. Вы вот где у меня, — показал он крепко сжатый маленький, в синих жилках, кулачок.
И внезапно веселое настроение его сменилось злобным.
Авдей в амбаре принимал от приезжего мужика зерно. Подбрасывая горсть овса на ладони, фельдшер старательно рассматривал его и сердито ворчал, что овес не «Победа», а русский. Выругал мужика, указал сусек, в который приезжий и высыпал оба мешка. Потом попробовал пшено на зуб. Покрутил головой и упрекнул, что пшено прогорклое.
Но гнусавый мужик испуганно поклялся, что пшено совсем недавно надрал на просорушке. Снисходительно вздохнув, Авдей велел высыпать его в кадку. Рядом стояли еще три, наполненные желтым крупным пшеном.
У Митеньки загорелись глаза, когда он увидел, сколько пшена у Авдея.
— Эй, узнают советчики, отхватят!
— Собака не залает, никто не узнает, — ответил Авдей.
Дождавшись, когда мужик ушел в избу, Митенька спросил:
— Скажи мне, какое ты слово знаешь, что тебя в суд не вызывали?
— В суд меня не позовут. А у тебя от суда зуд?
— Будет басничать. Могуты нет. Вот что, Авдей, я к тебе за делом. Крыс у меня в амбаре чертова уйма завелась. Крысоловку-кошку купил, три штуки задушила, а четвертая сама ей голову прохватила, — сдохла. Чем извести этих серых идолов, не придумаю. Не найдешь ли ты у себя такой отравы? Сколько стоит, заплачу.
Авдей ответил:
— От твоей платы не наживу палаты.
— Уважь. Избавь меня. Суд не съел, крысы хотят изгрызть. Дыры в полу такие прохватили — собакам лазить.
Вошли в избу. В передней, на лавке, опустив голову, угрюмо и обреченно сидел приезжий мужик, терпеливо дожидаясь Авдея. Увидев его, оживился, разогнул спину и сиплым страдальческим голосом попросил:
— Отпусти ты нас с бабой, Христа ради, поскорей! Ребятишки там одни…
— Не торопись на тот свет, кабаков там нет, — сердито ответил Авдей и, раздевшись, прошел во вторую избу.
В приоткрытую дверь Митенька заметил, что там сидела баба с перевязанным лицом. Из-за грязной повязки виднелись только узкие испуганные глаза да серые толстые губы.
«Сифилисна», — догадался Митенька и брезгливо поморщился.
Дверь закрылась. Послышался властный голос Авдея:
— Раздевайся.
— Чего раздевать-то? — глухо, как из погреба, спросила женщина.
— Аль первый раз тебе? Ведь ездила в больницу, а?
Мужик настороженно вслушиваясь в их разговор, с какой-то особенной радостью крикнул в ту избу:
— Никуда мы не ездили! Нас прямо к тебе научили… Много по округе слыхамши.
— То-то и привалило, когда нос провалило, — все еще сердитым, но уже довольным голосом заметил Авдей.
Через некоторое время баба тихо вскрикнула и протяжно охнула.
Когда баба вышла, за ней в белом фартуке показался на пороге фельдшер. Повелевающим голосом приказал мужику:
— Через три дня опять привози.
— Помогут уколы? — тревожно спросил мужик и почтительно встал.
— Кому надо, Авдей поможет, а кого и в гроб уложит, — усмехнулся фельдшер. — У тебя сморкалка тоже сядет. Лечись.
Мужик захихикал угодливо, ответил:
— Я уж опосля. Главное дело, баба.
Торопливо забрав пустые мешки, приезжий вздохнул, взял прихрамывающую бабу за руку, вывел ее, усадил в сани и поехал.
Авдей подошел к синему рукомойнику. Задумчиво побрызгал на руки бесцветной жидкостью из большой бутыли, густо натер зеленым мылом ладони, долго полоскал, потом тщательно, сосредоточенно вытирал каждый палец о мохнатое полотенце.
— А хорошо ты живешь, как я погляжу. Видать, весь век так порошками и прокормишься. Главное, ремесло твое никто не тревожит. Да и в поле работать не приходится. Знай перевязывай, мажь, порошки выдавай.
Они вошли в горницу.
Возле стены стоял большой черный, за стеклами, шкаф. Авдей открыл его. Сбоку ловко и уютно были прикреплены маленькие, с желтыми роговыми чашечками, весы, на полках, сверху донизу, стояла масса различных пузырьков, флаконов, банок с мазями, стопочки порошков.
— Но ежели будет сплошной, — продолжал свою речь Митенька, наблюдая, как Авдей отвешивает ему порошок, — то непременно отхлопочут для колхоза фершальский пункт, а может, и больницу. Бурдин — мужик с виду тихоня, а, видать, карахтерный. Заварят и на твою голову канитель, ой, заварят. И порошки останутся без движения, аль совсем отберут их, а склянки да пузырьки в чужих руках зазвенят. Придется тебе опять запрягать кобылу и в поле ехать чем свет. Придется сызнова к грязной работе приучать свои руки. Небось отвык?
Но Авдей не слушал, что говорил Митенька. Стоял он перед шкафом во весь свой крупный рост. Скуластое лицо было смугло, словно в загаре, тугой, выдающийся нос плотно обтянут кожей. И когда улыбался, глаза его узко жмурились, ровные зубы блестели, кожа на скулах так натягивалась, что, казалось, вот-вот лопнет. Волосы черные, жесткие и зачесу непослушные.
— Получай, — подал он Митеньке большой порошок. — Закатывай в хлебную мякоть, клади возле нор, сожрет крыса-вор, деткам придется плакать.
— Прямо хоть в газету твой припев, — удивился Митенька, беря порошок. — Сколько тебе?
— Сколько не жалко, чтобы ни холодно и ни жарко.
В сенях Лобачевых Митенька остановился. У него сильно билось сердце. Из избы явственно доносилась чья-то плаксивая ругань. По голосу узнал Минодору, жену Абыса.
— Не вовремя ее притащило, — пробормотал Митенька, открывая тепло обитую войлоком дверь.
Абыс предстал перед ним во всей красе. Он крепко ухватился обеими руками за печной столб, тряс его и отчаянно ругался. Минодора оттаскивала Абыса от столба, дергала его за рукав, требовала, чтобы сейчас же, проклятый, шел домой, но Абыс так уцепился, что оттащить его можно было разве лишь вместе с печным столбом.
— Уйди, сохатая, сгинь! — хрипел Абыс. — Прокопа судят, адиёта. К нему беги. Некому будет тебе селедку, сластуне, таскать, не с кем тебе будет, шельме кривобокой, шуры-муры разводить. Ты ведь кто мне? Ты думаешь, жена? Ты…
— Возьму-ка вот сковородник, да как огрею по твоей шелудивой башке, небось сразу узнаешь, кто я. Иди, пока добром прошу.
— С печкой тащи меня, сохатая, с печкой. И до той поры… не уйду, пока у этого кровососа, у аспида этого, Лобача, печку не сломаю. — Вдруг истошно, изменив голос, жалостливо завопил. — Минодорушка-а, спаивают меня-а!.. Нарошно спаивают. Нутре у меня рухнуло, червяк там… За што? За што спаивают?
— Не токмо я, небось все село знает, за што. В яму ты и меня и себя сажаешь, тиран. Разведусь с тобой. Все равно так и эдак подыхать. Накачался, идол, на мою шею!
