Вслед за первой, брест-литовской, группой фашисты пригоняли новые и новые тысячи советских людей: солдат и офицеров, партизан, жителей оккупированной зоны. Их переводили сюда не в качестве военнопленных, но как «преступников»; теперь им выдавали полосатую униформу, содержали в общих бараках. Советских невольников посылали на работы, чаще всего — в каменные карьеры.
Гитлеровцы обращались с советскими гражданами особо жестоко. Ведь среди них были и бежавшие из других лагерей, но пойманные, и те, кто упорно саботировал на работах, и просто непокорные. Эсэсовцы называли их «флюгпункт» — ходячая мишень. Застрелить «флюгпункта» ничего не стоило.
Русские массами гибли в Бухенвальде. К началу 1942 года три барака из шести, где помещались советские заключенные, полностью опустели. В остальных трех выжили лишь самые крепкие.
Всего этого ни Назимов, ни Задонов, ни другие заключенные из их партии еще не знали. Они только присматривались. И больше всего обращали внимание на щиты с угрожающей надписью по-немецки: «Район комендатуры концентрационного лагеря Бухенвальд. Внимание! Опасно для жизни! Проход воспрещается! Часовой стреляет без предупреждения!»
— Вот каков он — Бухенвальд! — прошептал Назимов, тронув за рукав стоявшего рядом Задонова. При этом Баки показал взглядом на торчавшую широченную квадратную трубу крематория. Из жерла ее метра на два вверх выбивало пламя; над лагерем висело черное облако дыма, распространяя тошнотворный запах горелого мяса и костей.
Усатое лицо Задонова сохраняло удивительное спокойствие, которое можно было принять за беспечность. В плену, как и на фронте, Николай Задонов сохранял редкостное самообладание. Всем своим видом он как бы хотел сказать: «Ну что же, если надо жить и бороться в пекле, попробуем!»
Справа от Назимова стоял Ганс. Долговязый, тощий, седой, он продолжал бормотать свое, словно произнося заклинания:
— О, проклятые твари!.. Будьте вы прокляты во веки веков!..
Охранник, должно быть, услышал его бормотание. Подошел к Гансу, несколько секунд в упор смотрел на него, затем, размахнувшись, ударил по лицу.
Назимов, желая выручить Ганса, покрутил пальцем у своего виска: дескать, не придавай значения — этот человек не в своем уме. Однако эсэсовец принял жестикуляцию на свой счет и не долго думая обрушил огромный кулак на Назимова. Тот устоял. Фашист пнул его ногой.
Николай Задонов как бы невзначай прикрыл собой друга. Он боялся, что горячий Назимов может дать сдачи охраннику и, конечно, будет пристрелен на месте. Посвистывая, с видом дурачка, почесывая ключицу, Задонов показал на трубу крематория, потом на себя, поежился, подскочил, давая понять охраннику: если, мол, сунете меня в трубу, будет очень жарко. Эсэсовец довольно расхохотался: — Яволь, яволь! Конечно!
Во второй шеренге послышалось приглушенное хихиканье. Назимов и Задонов, обернувшись, увидели человека с вытянутым острым носом, напоминающим клюв скворца. Прикрыв рот небольшим узелком, человек старался сдержать смех.
— Чего смеешься, глупец? — не выдержал Назимов.
— Да как же не смеяться! Больно забавно представляет усатый… Хотите познакомиться? Меня зовут — Серафим Мартынович Поцелуйкин. А вас?
— Балтыров! — ответил Назимов. Раздалась отрывистая команда. Заключенных подвели к приземистому длинному строению. Им приказали выстроиться вдоль него в одну шеренгу, затем повернуться кругом, лицом к стене, руки положить на затылок. Стоять молча, не оглядываться до тех пор, пока не будет подана новая команда. За спиной слышались шаги эсэсовцев. Они шли вдоль шеренги, считали людей поштучно, тыча каждого между лопатками рукояткой плети. Иногда плеть коротко свистела, и тогда раздавался чей-то болезненный крик — это хлестнули того, кто нечаянно пошевелился или оглянулся.
Во всем этом было не только унижение, но и напоминание узникам, что судьба их похожа на эту вот стену и они должны покориться своей участи, не противиться.
Назимов стоял вместе с другими, — казалось, слышал злорадный голос Реммера: «Ну, подполковник, попробуй пробить стену лбом!»
Чтобы отвлечься от этой назойливой галлюцинации, Назимов стал пристально смотреть себе под ноги. Он видел — у самой стены зеленела единственная травинка. «Смотри-ка, земля здесь утрамбована, на дворе глубокая осень, а она растет! — подумалось Баки. Взгляд его просветлел, на душе стало легче. «Не высохла, зеленеет! Только высохшая трава не ждет весны. Вы слышите, господин Реммер?» — мысленно проговорил Назимов.
Продержав пленных у стены часа два, конвойные приказали заключенным входить по одному в дверь ближайшего барака. Вдруг сзади послышался шум, возня. Назимов мельком оглянулся. Гитлеровцы выволакивали из шеренги отдельных узников, отбирая их по каким-то признакам, понятным только самим палачам. Чуя недоброе, люди цеплялись друг за друга. Но эсэсовцы, наметив очередную жертву, набрасывались хищными зверями, пускали в ход кулаки, дубинки, приклады автоматов.
Вот они вцепились в Александра. Он попытался сопротивляться, но ему вывернули руки, подтащили к группе обреченных. Александр поднял голову, крикнул Баки и Николаю;
— Не забывайте, товарищи! Конвоир замахнулся на него автоматом. «Разлучили», — тяжело дыша, думал Александр. Но мужество было преобладающей чертой его характера, и он не позволил отчаянию овладеть собой. Оглядел стоявших рядом людей. Они были различных национальностей. Вели себя тоже по-разному: одних от страха била дрожь, в глазах стоял ужас, другие внешне держались спокойно, не теряя достоинства.
Отобранную группу провели мимо длинного одноэтажного здания, стоявшего метрах в шестидесяти от внутреннего кольца заграждений, потом приказали остановиться у какого-то небольшого строения.
«Это, должно быть, конюшня, — соображал Александр, успокаивая себя. — Вон у стены свалена груда навоза, вокруг разбросаны клочья сена. Длинная лестница ведет на чердак, там, наверное, сеновал. Чему же здесь быть, как не конюшне». Но изнутри доносилась веселая музыка, это смущало и тревожило Александра.
Неяркое солнце, теплый, безветренный денек действовал успокаивающе. Александру захотелось перемолвиться с соседями. Но стоило ему открыть рот, как конвойный пригрозил автоматом.
Не зря говорят, что молчание всегда угнетает. Александру чудилось самое плохое. Вспомнился рассказ, мельком услышанный еще в поезде. В Бухенвальде будто бы есть так называемый «патологический блок». Туда отбирают самых здоровых, выносливых узников. Вначале их хорошо кормят, дабы набраться сил, потом фашистские врачи начинают производить над ними различные опыты, преимущественно заражая эпидемическими болезнями. Из «патологического блока» никого живым не выпускают.
«Неужели нас ожидает такая участь?» — с ужасом подумал Александр.
Но если бы рядом с ним стоял кто-нибудь из старожилов Бухенвальда, он объяснил бы новичку, что «патологический блок» помещается в другом здании. А здесь когда-то был манеж, выстроенный специально для жены коменданта лагеря Ильзы Кох, где она подолгу гарцевала на лошади, любуясь на свое отражение в огромных зеркалах. Теперь же здесь как будто конюшня. Русские военнопленные прозвали это помещение «Коварным домом».
В дверях появился немец в белом халате, приказал войти. Александр остановился у порога довольно просторной и светлой комнаты. «Вот тебе и конюшня», — невольно подумал он, оглядываясь по сторонам. По углам комнаты стояли два черных ящика. Из них-то и слышалась музыка.
Охрана осталась за дверями. Немец в белом халате, похожий на санитара, велел всем заключенным раздеться и связать одежду ремнями.
— Будем дезинфицировать, — пояснил он.
Узники, переглянувшись, начали нерешительно раздеваться. Под одеждой их худоба не так была заметна. Сейчас, когда они сбросили отрепья, на их тела было страшно смотреть. Александр когда-то выглядел здоровяком, мускулы так и перекатывались у него под кожей. Теперь от богатыря остался один скелет.
Служитель в белом халате приказал раздетым людям по одному проходить в соседнюю комнату. Александр вошел туда третьим или четвертым. Здесь распоряжался мирного вида старичок в очках в таком же белоснежном халате, должно быть, врач. Он принялся осматривать и выстукивать заключенных. Александр, ожидая своей очереди, оглядывал комнату. На стенах висят медицинские плакаты, на полочках — различные инструменты и приборы. Старый немец прикладывал трубку то к спине, то к груди Александра. Потом уселся за стол, в точности как в поликлинике, принялся заполнять медицинскую карту: «На что жалуешься? Не болел ли в детстве заразными болезнями? Не болели ли родственники?..» Он аккуратно записывал ответы Александра.
— Битте, — сказал он, отложив ручку, и показал на дверь.
