Он иногда кланялся людям со звездами на фуражках, нежно глядел на свою, понятную, дружную армию, и губы его шептали одно и то же:
— Да святится имя твое…
И ему показалось вдруг, что он услышал голос Дионисия Емельяновича, полный радости и любви к этой красной справедливой массе. И голос тот повторял вслед за стариком все те же идущие из души слова:
— Нехай святиться имъя твое!
Рядом с Кожемякиным, в кипении человеческих масс, без труда узнавались партизаны, вышедшие из горной тайги; подпольщики; связные из отрядов Карабаша, Златоуста, Троицка, Сима, коммунисты окрестных станиц. В гуще людей стоял молчаливый и сосредоточенный Мокичев, лицо которого потемнело от испытаний последних дней[85].
Но вот войска и толпа, окружившая их, замерли, и на деревянную, только что сколоченную трибуну поднялись краскомы и комиссары.
Первое слово дали человеку богатырского вида, будто скованному из магнитного уральского железа. Это был начальник 27-й стрелковой дивизии Александр Васильевич Павлов[86], освободитель Златоуста и Челябинска.
Он медленно и внимательно оглядел сводные роты 242-го Волжского и 243-го Петроградского полков, и его бас загремел над площадью.
— Герои Челябинской битвы! Дерзкие смельчаки и люди труда!
Вы исполнили то, что клятвенно обещали Республике, когда я приводил вас к присяге. Вы сказали: «Смерть или победа!» Вы не погибли, но победили. Слава вам, наша гордость, слава вождям ваших полков!
Слава и покой павшим за Республику борцам, здоровье раненым! Скорей выздоравливайте, герои, и приходите снова в наши стальные ряды!
Слава пехоте, слава артиллерии, слава кавалерии дивизии и ее штабу!
Затем, поглаживая черную окладистую бороду, начдив поздравил горожан с избавлением от гнета и просил помочь войскам людьми, ибо красные потери, сами видели, немалые.
Потом выступал комиссар Грюнштейн, он тоже говорил о помощи, но еще добавлял, что дивизии поделятся с Челябинском продуктами и металлом, взятыми в Златоусте.
Город кричал «Ура!», клялся поддержать своих. И впрямь — тотчас после митинга тут же, на площади, началась запись добровольцев, и список получился в несколько тысяч.
Затем войска ушли по своим делам, и обыватели растеклись по улицам и дворам, горячо обсуждая, какова будет новая жизнь при красной власти.
Как только площадь опустела, к церкви Александра Невского медленно подъехала извозчичья пролетка, и из нее вышел начальник особого отдела дивизии Андрей Барвинков.
Он помог выбраться из той же пролетки невысокой женщине в синем шерстяном платье. Она была очень бледна, ее синие глаза туманились от усталости, а две длинные черные косы вздрагивали в такт шагам.
— Пожалуйте в аэроплан, Юлия Иосифовна… — поддержал свою спутницу под руку Барвинков. — Летчик уже в кабине.
Они прошли к входу в церковь. Там, почти у самого крыльца, стоял двухместный «Гаккель-IX» — надежная российская машина, захваченная дивизией Чапаева в Уфе.
Молча и трудно женщина поднялась во вторую кабину и слабо махнула Барвинкову платком. Чекист весело улыбнулся в ответ, подбадривая ее и знаками показывая, что все будет хорошо.
В эту минуту, взбивая пыль, сюда подскакала группа всадников. Впереди, чуть клонясь в седле, торопился Степан Сергеевич Вострецов, за ним двигались Гришка Кувайцев и Одинец.
Комполка вырвал шашку из ножен и помахал ею в воздухе, салютуя женщине. Его движения повторили начальник разведки и порученец.
Соколова улыбнулась и еще раз помахала платком. Барвинков без промедления раскрутил пропеллер, и машина, сдувая со своего пути сор и бумажки, пошла в разбег. Вот она взмыла над пустынной, без единого дерева Александровской площадью, облетела церковь по кругу и, приветственно покачав крыльями, взяла курс на запад.
В самолете красная разведчица Юлия Соколова[87] снова потеряла сознание.
Июль девятнадцатого года был несносно горяч. А может, это лишь так казалось оттого, что на фронте день и ночь били пушки, сжигая тыщи пудов взрывчатки, неумолчно молотили землю копыта коней, в прах перетирали ее кованые колеса обозов.
Тухачевский открыл окно в кабине на верхнем этаже штаба и досадливо поморщился: в проем плыл запах сухой пыли, привядших деревьев и дыма обывательских очагов, делавших свое извечное дело. Даже ночь не убавляла духоты, и Уфа, прилепившая свои дома к горе, казалась грудой углей, под пеплом которой малиново тлеет огонь.
Командарм отпил из стакана глоток теплого чая и вздохнул: теперь бы кружку ледяной колодезной воды, от которой приятно деревенеют зубы.
Взгляд Тухачевского упал на серый листок бумаги, час назад доставленный из аппаратной. Это была телеграмма, посланная сегодня, двадцать седьмого июля, в двенадцать часов тридцать минут с передовых позиций.
Павлов и Грюнштейн сообщали:
«В результате двухдневного боя на линии Круглое — станица Долгодеревенская — Косаргинский — станция Косарги противник сосредоточенными крупными силами сбил правый фланг 35-й дивизии на стыке с левофланговыми частями 27-й дивизии в районе станции Косарги и создал угрозу глубокого обхода левого фланга 27-й дивизии и тыла соседей, 26-й дивизии. Правофланговые части 35-й дивизии отступили, не в состоянии задержать наступающего противника. Левофланговые части 27-й дивизии вынуждены были с боем отойти на линию станция Есаульская — Мидиак. Для восстановления утраченного положения снимаются полки с правого фланга дивизии, а потому вторично прошу дотянуть левый фланг 26-й дивизии до Туганкуль включительно, обратив внимание на серьезность создавшегося положения в связи с прорывом фронта».
Дивизии, блистательно прошедшие путь чуть не от Волги до Челябинска, уже привыкли к заслуженным и непременным победам, и командарм нечасто получал телеграммы, подобные этой. Михаил Николаевич еще раз прочитал депешу и грустно усмехнулся: «…вторично прошу дотянуть…»! Нечем «дотягивать», товарищи!
Командарм и его штаб предвидели трудности, которые выпали на долю наступающей армии. Для такого предположения не требовались чрезвычайные усилия ума. Разведка вовремя сообщила о концентрации войск Колчака, обложивших город дугой. Теперь белые контратаковали с севера, востока и юга, и было бы наивно полагать, что это — не операция окружения.
Генерал Войцеховский прорвался на стыке 27-й и 35-й красных дивизий, а сильная конно-пехотная группа Косьмина вышла, правда, с большими потерями, в предместья Челябинска.
Кроме того, все виды разведки сообщали, что к району боев Омск подтянул свежие казачьи части и значительные силы пехоты. К Долгодеревенской форсированным маршем идут 12-я и 13-я Сибирские дивизии, конница и артиллерия. Ожидается, что противник будет иметь здесь двойное превосходство над красными. Колчаковцы полностью вооружены и экипированы англичанами.
И все же Тухачевский был почти спокоен. В конечном счете, удачу сражения решает не один перевес штыков. Войска адмирала до сих пор беспорядочно отступали, и неуверенность, страх, даже паника до предела изнурили их. Но, казалось, белый наштаверх не знает или забыл все это. Генерал Лебедев надеется отбросить 5-ю армию на юг и, закрыв горные проходы, прижать ее к Уралу. А там сибиряки, особенно казачьи части, разгуляются вовсю.
Однако — и это тоже знал Михаил Николаевич — в план Лебедева плохо верили не только многие генералы, но и сам белый главковерх. Адмирал полагал: проект начальника штаба громоздок, ненадежен, 5-я армия выстоит под Челябинском — и тогда… Тогда — бегство до Тобола, ибо между Миассом и Тоболом нет больше стоящих рубежей, где можно, помолясь богу, стать в оборону.
Именно потому задача собственных войск была предельно ясна командарму-5. Надо удержаться под Челябинском, обломать неприятелю зубы и, опрокинув, добить.
Все эти дни и ночи Тухачевский, его штаб, командиры дивизий, бригад, полков перегруппировывали силы. Не давая белым прорваться в Челябинск, мочаля их в оборонительных боях, командарм создавал на главном направлении решающий перевес сил.
Сейчас на 27-й дивизии лежит основная тяжесть сражения, и от нее зависит судьба армии.
Павлову в эти часы, понятно, нелегко. Прорыв белых ставит начдива-27 в критическое положение. Александр Васильевич вынужден ослабить свой правый фланг, перекидывая полки на левый, оголенный беспорядочным отходом соседа.
Выдержит или нет 27-я массированный удар Войцеховского? Должна выдержать. И не только потому, что еще до тревожной телеграммы начдива Тухачевский принял меры для перегруппировки сил и нанесения контрудара. Но еще и потому, что рабочий Челябинск, ненавидящий Колчака, коммунисты города, только что вышедшие из подполья, всеми силами поддержат свою армию и скорее погибнут в бою, чем позволят адмиралу снова сесть себе на шею.
