Акима Морева вначале охватила тревога. Как-то область ныне будет выглядеть на Пленуме? Ведь обещаний секретарю ЦК надавали горы. Верно, с хлебом хорошо — сдано больше ста процентов. Но секретарь ЦК непременно спросит: а как чувствуют себя колхозники? Это для него сейчас главное. И его не проведешь: великолепно во всех деталях знает сельское хозяйство. Что ответить о колхозниках? В глазах у них другой свет? Экий аргумент! И, видимо, придется выступать, и выступать по такому вопросу: передавать или не передавать технику из МТС в колхозы? А наряду с этим, как обычно, возникнут новые проблемы. Вводить или не вводить единые закупочные цены? Не пора ли ускорить электрификацию сельского хозяйства? Все эти дела стучатся в дверь. На Пленум приглашены крупные ученые, председатели ведущих колхозов. А Иннокентий Жук не приглашен. Значит, есть люди лучше его? Или случайно обошли Приволжскую область? Ведь совсем недавно секретарь ЦК в своем докладе упомянул Иннокентия Жука: «С огоньком работает». Значит, нужно работать не только с огоньком, но и с большим разумом. Зря, пожалуй, Иннокентий Савельевич мужицким притворством прикрывает свой разум. И что же сказать на Пленуме? Возможно, и там придется столкнуться с каким-нибудь Сухожилиным? Это пока не исключено.
…И вот город, утопая в зареве электрических огней, все отдаляется и отдаляется, давая о себе знать только пламенеющим небом. Далеко видно в степи это небо — за тридцать, сорок, даже за шестьдесят километров.
Аким Морев усмехнулся, вспомнив, что Приволжск всего каких-нибудь сорок лет назад был знаменит в Поволжье так называемым «обжорным рядом», где за пятак со своим хлебом «щей из требушины ешь, сколько в тебя влезет». Да еще тем, что там же, на берегу, ютилась единственная гребешковая фабрика.
Ныне Приволжск — крупнейший индустриальный центр, со школами, высшими учебными заведениями и прекрасными жилыми домами, воздвигнутыми на месте руин.
Огромнейший труд вложил народ, чтобы создать такой город, город-светоч. И, конечно, немалую долю своего труда отдали колхозники, чтобы из города «обжорного ряда» и единственной гребешковой фабрики превратить Приволжск в город, над которым по ночам переливается гигантское электрическое зарево.
И разве город не обязан за такое отплатить деревне? И разве хоть у одного рабочего повернется язык, чтобы сказать:
— А наплевать нам на колхозы.
Аким Морев из двухместного купе вагона смотрит в окно, облокотившись на столик. На столике лежит панка с «данными» по промышленности, сельскому хозяйству. Ее положил Петин. Отодвинув в сторону папку (успеется), секретарь обкома скашивает глаза на хвост поезда и видит далеко-далеко пламенеющее над Приволжском небо. А тут, в степи, густые сумерки обволакивают поля, перелески по оврагам, чернотою мажут небо; и в черноте уже проступают трепетные звезды. А вон вдоль полотна в один порядок вытягиваются избы деревеньки. Кое-где в окнах желтоватый свет керосиновых ламп. В остальных — темно. В сумерках различимы очертания горбатых крыш. «В этих хатах люди, видимо, ложатся спать после заката солнца и встают с восходом, — с грустью думает секретарь обкома. — А люди светлые! — И в его памяти всплывает колхоз «Гигант», над улицами которого в ночную пору от изобилия электрического света тоже пламенеет небо. — Значит, Иннокентий Савельевич смог вывести своих колхозников на путь к городу. Что ж положено сделать нам, чтобы все колхозы тронулись по такому же пути?»
С этой мыслью и вошел Аким Морев в круглый колонный зал Кремля, уже переполненный участниками Пленума. Поискав глазами свободное место, он, присев в первом ряду, посмотрел на пустующий стол президиума, затем в гудящий зал.
«Ох, как мы все постарели», — мысленно произнес он, рассматривая присутствующих в зале, зная многих с комсомольских времен.
Вон бывший комсомолец, ныне посол в Великобритании. А этот — академик. Курчавый, занозистый паренек был, а ныне полысел. Может, лысина академику положена? Но курчавый — лучше. А вон писатель с мировым именем. Сережка-то? Озорник и задира?! Его Аким Морев знал еще по работе на металлургическом заводе в Сибири. И теперь ничего мужчина. Вон как взвились брови — точно крылья. Однако тоже постарел. А этого вот принимали в комсомол в присутствии Акима Морева, тогда члена губкома комсомола. Теперь «комсомолец» — руководитель южного края. Зачинатель, как называют его в партии: первый приступил к ломке устаревших форм в деревне и восемнадцать МТС слил с колхозами, передав колхозникам управление хозяйством. Недавно у него гостил секретарь ЦК и, изучив опыт края, говорят, окончательно утвердился в мысли, что пора технику из МТС передать в полную собственность колхозов. В Приволжской области тоже есть пример, подтверждающий эту мысль, — опыт Иннокентия Жука. Но не рано ли выносить такое решение? Хорошо бы поговорить с Гошкой… С Гошкой? Кто это тут Гошка? А, Григорий Григорьевич Коркин! Всякий раз, когда в Москве происходит крупное экономическое или хозяйственное совещание, то всегда приглашают Гошку, которого считают большим знатоком гигантского хозяйства Советской страны.
«Григорий Григорьевич! Я — Аким Петрович. Ведь никто не назовет Акимкой».
Ну, где же тут Негошка? С ним хочет поговорить Неакимка, тот самый, с которым они, будучи комсомольцами, вместо отбивных котлет грызли сухари, запивая эту «сладость» кипятком без сахара.
Э! Негошка сам машет рукой Неакимке и приглашает сесть рядом с собой. Надувая щеки, пыхает, как бы говоря: «Что ты водрузился в первом ряду? На глазах у всех. Иди сюда, в народ».
И Аким Морев переправляется в середину зала, опускается на кресло-стул рядом с бывшим Гошкой. Лицо у него моложавое. Совсем моложавое. На щеках еще загораются пятна румянца. Но голова уже обволакивается сединой. А нос тот же, остренький, топориком. И так же, видимо, напрягаются ноздри, когда сердится.
— Ну, как, Акимка, сухари есть? — шепчет он, подмигивая.
— Тю-тю, Гошка, — отвечает Аким Морев и намеренно в испуге таращит глаза.
— А ведь хорошее было время?
— Плохое ли? Как Нина?
— Владыка в семье… матриархат. У меня ведь две дочери и сын. Комсомолец. Дочки пионерки. Во! А помнишь, — мечтательно заговорил Григорий Григорьевич. — До женитьбы еще Нина попросила подарить ей что-нибудь. Мы с тобой долго обсуждали — что? И преподнес я ей книгу «Манифест Коммунистической партии». Нина потом призналась: хотелось — платочек, поясок, сережки, а мы с тобой ей — книгу. — И Григорий Григорьевич рассмеялся как-то беззвучно, весь сотрясаясь, затем спросил: — А как Ольга?
— Погибла… на фронте.
— И ты?
— Один.
— Пока?
— Нет. Очевидно, навсегда.
По лицам собеседников пробежала тень тоски и грусти.
Григорий Григорьевич чуть погодя сказал, сжимая локоть Акима Морева:
— Двойная тяжесть на душе. Вторую надо бы снять. Знаешь что, Акимушка, давай-ка после Пленума к нам. Нинка рада будет. Знаешь что? Она мне однажды открылась: в те времена сначала была влюблена в тебя. Но в те времена…
Григорий Григорьевич не закончил: за столом президиума рассаживались руководители партии. И среди них было много «относительно молодых». Вон три секретаря ЦК, тоже бывшие комсомольцы, прошедшие за эти годы суровую школу жизни.
«На весеннем Пленуме было единогласие, но не было единодушия. Как будет ныне?» — подумал Аким Морев и все свое внимание сосредоточил на докладчике…
7
Из Москвы они выехали вечером, вернее, ночью, было уже больше десяти, и улицы с поредевшими пешеходами дышали прохладой и дремой. Дремали и липы, свесив ядреные листья, выстроившись, как часовые, вдоль улицы Горького. Дремали и магазины, светясь голубоватым успокаивающим светом. А над Кремлем горели лиловато-красные звезды.
Москва уходила в ночь, чтобы наутро снова стать неугомонной.
И они оба молчали, находясь под глубоким впечатлением доклада секретаря ЦК и тех выступлений, которые последовали за этим, в том числе и выступления Акима Морева. Да, Аким Морев молчал сейчас, пожалуй, потому, что всего каких-нибудь минут сорок назад высказался там, на Пленуме, и, признаться, будто опустошил себя: в голове все время вертелись цифры, имена колхозников, фразы, произнесенные им на Пленуме, и казалось, у него нет теперь других мыслей, других фраз — весь он сосредоточился на высказанном.
Григорий Григорьевич не выступал с трибуны Пленума, хотя великолепно знал все материалы, поступавшие из отделов Госплана, республик, отдельных областей и краев. Во время доклада все немало были удивлены, как талантливо, по-человечески просто секретарь ЦК вдунул живую душу в, казалось бы, мертвые цифры и сухие факты. В докладе звучали и сатира, разившая бюрократов, талмудистов, и горестные ноты, но в то же время все выступление секретаря ЦК дышало уверенностью в пробужденной народной силе, в ее неисчерпаемых источниках. Порою докладчик вызывал у присутствующих неудержимый смех. Докладчик как бы говорил: «Все это, конечно, ерунда. Все это, конечно, мы устраним, ибо путь перед нами открыт широкий».
