– Разве может понять меня всё человечество?
– Когда говоришь ты, другой, третий, когда собираются вместе такие, как ты, вас не может не услышать сначала наша страна, а через её голос всё человечество. Вы не зря приехали именно в Москву со всего Севера, Сибири и Дальнего Востока.
И уже потом, когда Пойгин сидел в президиуме собрания людей, в руках которых была судьба всего охотничьего и звероводческого дела страны, он понял, насколько был прав Медведев. Здесь происходили именно те говорения, которые необходимо было слышать всем людям на земле. Настоящие охотники, те, кто не только добывает больше всех зверя, но те, кто при этом знает, когда и какого добывать зверя, чтобы не прервался его след на земле. Человек, однажды навсегда потерявший из виду след исчезнувшего зверя, может сам завыть волком от тоски и предчувствия беды: плохо, когда в доме пахнет покойником, а земля – наш дом…
Эту мысль выступавшего на совещании учёного-охотоведа Медведев перевёл Пойгину, и тот подумал потрясённо, чувствуя, что у него пробежал холод по спине: да, такие говорения должно слышать всё человечество. Вскоре и Пойгина попросили высказать свои мысли. Переводил его Артём Петрович, стоя рядом с ним за трибуной.
– Я не знаю, верите ли вы, что в наших северных морях вечно живёт Моржовая матерь. Не каждому дано услышать, как она стучит в ледяной покров, как в бубен. Такое слышишь не просто ушами…
– Как видите, наш славный оратор обращается к человеческой совести, – добавил от себя Медведев, точно переводя каждое слово Пойгина.
– Настоящий охотник должен это слышать. – Пойгин на какое-то время замер, будто вслушиваясь в звуки того символического бубна. – Тогда никто не будет убивать моржей лишь затем, чтобы выломать его клыки. Я не знаю, все ли верят в то, что думы умки порой вылетают из его головы чёрными воронами. Но пусть всё-таки люди послушают, о чём хочет сказать вещая птица. Может, она и вправду – жуткая дума умки. Потому жуткая, что его теперь легко убить с самолёта, из вертолёта. Просто так убить, для забавы, чтобы сначала погонять его по ледяному полю, посмотреть, как он становится на дыбы и ревёт перед смертью. Я когда-то думал, как много на свете птиц, как мало в сравнении с ними людей. Теперь, когда я увидел, как много на свете людей, я думаю, как мало в сравнении с нами птиц. А разве возможно жить и не видеть и не слышать птиц? У нас, на Чукотке, птицы меняют свои крылья. Я видел, как плохие люди скручивают головы птицам, у которых нет крыльев, – гусям, журавлям, лебедям. Пусть эти скверные люди послушают, о чём хочет сказать вещая птица ворон – жуткая дума умки. Если поймут – им станет стыдно и страшно. Я в своих говорениях накликаю вещую птицу на головы таких скверных. Накликаю беспощадно! Я сказал всё.
Пойгин не один раз слышал, как ему рукоплещут люди. Но на этот раз рукоплескания изумили его. Значит, не пустые слова были у него. Значит, разъедутся эти люди по всей стране и скажут, почему и на кого он, Пойгин, накликает вещую птицу ворона. Смущённый и очень обрадованный, Пойгин ступил шаг от трибуны, пробираясь на своё место, и вдруг угодил в объятия учёного-охотоведа. Обнимал его пожилой, седой человек, и чувствовалось, сколько в нём доброты и силы.
Говорения великих охотников и звероводов продолжались два дня. На третий день Пойгин сказал Медведеву:
– Покажи мне те места, куда добирались в войну росомахи.
– Хорошо, покажу. Где стояли насмерть панфиловцы, покажу.
Мчался автомобиль через Москву, Пойгин вертел головой, всматриваясь в громады зданий, в переплетения мостов. На одном из мостов, который, казалось, висел в воздухе прямо над автомобилем, грохотал поезд. Пойгин невольно съёжился, а когда пришёл в себя, сказал:
– Не могу поверить, что всё это сделали люди. Наверное, так было со дня первого творения.
– Нет, Пойгин, люди, люди всё это сделали, – Артём Петрович показал на сквер. – И деревья эти насажали, и цветы, и мосты соорудили… А вот и начинаются те места, где были остановлены фашисты. Каменные памятники видишь? Это в честь тех, кто погиб, защищая Москву.
Пойгину вспомнились молчаливые великаны, с которыми он разговаривал, поднимаясь в горы, чтобы посетить каменные стойбища. Это тоже молчаливые великаны, правда, судя по всему, их сотворили люди. Особенно потрясла Пойгина высеченная из камня мать, склонившаяся над убитым сыном. Пойгин подошёл к ней, рукой дотронулся. Ему подумалось, что с этой каменной матерью, пожалуй, можно было бы поговорить так, как он привык беседовать с молчаливыми великанами; но тут было много людей, и каждый стоял молча и скорбно, и лучше было не нарушать тишины. И тогда Пойгин решил смотреть неподвижно на каменную матерь до тех пор, пока не покажется, что она хоть чуть-чуть шевельнулась: ведь удавалось же ему добиться подобного, когда он смотрел и смотрел на молчаливых великанов. Шла минута за минутой, а Пойгин не отрывал немигающего взгляда от каменной матери и ждал, ждал, ждал, когда она хоть иа мгновение оживёт. И всё-таки уловил тот удивительный миг! Кивнула ему едва приметно головой каменная матерь, благодарно кивнула за участие и добрую память о её сыне. Пойгин хотел сказать об этом Артёму Петровичу, но почему-то раздумал. И только вечером, когда пили дома чай, он сказал, глядя в одну точку:
– Каменная матерь кивнула мне головой…
– Да, эти камни живут, – задумчиво ответил Медведев, наливая Пойгину новую чашку чая.
– Антон мне говорил, что в Москве есть такое место, где собраны звери со всего света. И слон тоже там живёт. Я хочу посмотреть…
– Да, есть, есть такое место. И умка там, и морж… Изумлённый Пойгин отставил чашку в сторону.
– Умка? Как же он терпит такую жару?
На следующее утро отправились в зоопарк. Пойгин попросил первой встречи не с умкой и моржом, а со слоном. Было похоже, что смотреть на своих зверей, попавших в неволю, он был не очень готов. Увидев слона, Пойгин замер от удивления, потом зачем-то присел, разглядывая его снизу. Пожалуй, он мог бы даже испугаться этой громадины столь диковинного вида, если бы не помнил рассказы Журавлёва и Антона, насколько добр слон, когда его приручают. Бивни почти как у моржа. Вот и слонов, по рассказам Журавлёва, убивают порой лишь затем, чтобы выломать его бивни. Надо, надо бы накликать вещую птицу ворона и на тех скверных, кто губит слонов.
Не скоро отошёл Пойгин от слона, потом долго стоял у клетки с тигром, столько же у клетки со львом. Изумляли его и другие звери. Как много их, и у каждого, конечно, свои повадки. И Пойгину так уж и не суждено знать их. А жаль. Но что поделаешь, невозможно одному человеку постигнуть всё. Пусть каждый постигает своё, да только как следует.
– Ну что же ты не ведёшь меня к моим зверям? – угрюмо спросил Пойгин.
– Я чувствую, что ты не решаешься подойти к ним. Я знаю, тебе будет очень больно…
– Да, будет больно. И всё-таки пойдём…
Наконец Пойгин предстал перед умкой. Невольно приложил руку к сердцу. Немилосердная жара показалась ещё страшнее, когда Пойгин стоял рядом с умкой, который мучился здесь, видимо, больше любого другого зверя. Артём Петрович чуть отошёл в сторону, искоса окидывая Пойгина взглядом, полным сострадания. Умка стоял в клетке, высунув от жары язык, и раскачивался всем туловищем, не обращая ни малейшего внимания на людей. Пойгин никак не хотел поверить, что умка и на него не кинет хотя бы мимолётный взгляд. Ну как же так? Это же не простая встреча! Может, Пойгин один-единственный человек, находящийся в Москве, которому ведомо, что такое великий зверь умка!
Пойгин слегка зарычал, зафыркал, подражая, ко всеобщему удовольствию зевак, умке. И тот вдруг перестал качаться, поднял голову, принюхался. И можно было подумать, что пробудилось в глазах умки какое-то смутное воспоминание. Он замер, глубоко задумавшись, а потом снова начал раскачиваться, как прежде, безучастный ко всему, что происходило перед его глазами.
Встреча с моржом, плававшим в большом вместилище, наполненном водой, тоже больно отозвалась в сердце Пойгина. Морж плавал взад и вперёд, верно бы надеялся вырваться в океан, фыркал, тяжко стонал. Иногда поворачивался на спину, смотрел в небо, и глаза его слезились: может, не выдерживал здешнего солнца, а может, от тоски плакал.
Артём ходил тут же, чуть поодаль, стараясь показать, что у него достаточно деликатности, чтобы не мешать Пойгину в его встрече со зверями, душу которых он понимал, как редко кто мог её понимать. И уже потом, когда плыли на катере по Москве-реке, он сказал:
– Может, зря я повёл тебя посмотреть на зверей?
Пойгин не торопился с ответом. Прикурив папиросу (трубку свою он почему-то стеснялся курить в Москве), сказал с грустью:
– Конечно, жалко зверей. Однако люди должны их видеть и думать о них. Если не видишь – не всегда помнишь.
Пойгин вытер разопревшее лицо, шею, с отчаянием посмотрел на солнце.
