— Илья Васильевич, а не поужинать ли нам?
— Я не голоден. Водочка у тебя найдется?
— Поищем… Илья Васильевич, у меня есть важная новость.
— Что там еще? Если хочешь знать, самая наиважнейшая новость сидит вот тут. — Логутенков расстегнул ворот рубашки, приложил ладонь к седой волосатой груди. — И нету мочи от нее избавиться.
— Я звонил тебе в «Зарю». Мне сказали, что ты в Усть-Калитвинской с утра. Почему раньше не заглянул ко мне?
— Не было времени. — Логутенков снял пиджак и, согнув сухую спину, как-то боком опустился на диван. — Весь день продержал Орьев. А сейчас я прямо от Щедрова.
— Сам пригласил?
— Секретарша позвонила.
— О чем же вы говорили?
Логутенков вытянул ноги, прислонив голову к спинке дивана. Солнце опустилось низко, лучи падали в окно. Было трудно смотреть, Логутенков жмурил глаза, из-под воспаленных век выкатилась слеза, губы скривились, как от нестерпимой боли.
— Эх, Женя, Женя, вот и пришел мой конец! — сказал он, вздыхая.
— А если спокойно? Если без нервов?
Логутенков долго молчал, не зная, отвечать Рогову или не отвечать.
— Без нервов, друг, не получается. Почти каждый день сижу у Орьева в кабинете. Роется, копается, в душу плюет. А тут еще это приглашение к Щедрову. Разговор был короткий и с виду вежливый. Стоя за столом, Щедров объявил мне, что вопрос о моей партийной принадлежности уже предрешен.
— Как это — предрешен? Ты же член бюро райкома! Это же явное нарушение партийной демократии. Надо этот вопрос поднять на пленуме райкома.
— Не кипятись, Евгений, — сказал Логутенков, не открывая мокрых глаз. — Неужели ты веришь в то, что пленум осудит Щедрова и заступится за меня? Неужели члены райкома хором скажут: «Щедров неправ, а Логутенков прав»? Эх, Женя, Женя, пришла ко мне погибель!
— Илья Васильевич, где же твоя прежняя решимость? Размяк, раскис!
Логутенков молчал.
Рогов позвал Галю, и та, понимая мужа по взгляду, пододвинула к дивану, вплотную к согнутым ногам Логутенкова, низенький столик. Накрыла салфеткой, поставила графин настойки и закуску. Они выпили по рюмке, по второй, и Логутенков повеселел. Он встал и, как бы сбрасывая давившую его тяжесть, тряхнул плечами.
— Так что там у тебя за новость, Евгений? — деловито спросил он. — Выкладывай!
Рогов вкратце рассказал о приезде Калашника и о письме Осянина.
Логутенков снова сел на диван, выпил еще рюмку.
— Что может последовать? Как думаешь, Евгений?
— Нагрянет комиссия. Обязательно!
— Да, да… — о чем-то думая, невпопад говорил Логутенков. — Плохо, Евгений, то, что мы одиночки. А всякий одиночка — нуль. На сей счет совершенно справедливо указал поэт Маяковский…
— Илья Васильевич, стихи великого поэта к нам не подходят, — возразил Рогов. — Мы не нуль. У нас имеются наши сторонники.
— Кто они?
— К примеру, Раиса Марсова.
— Что ты, Евгений, носишься с этой смазливой бабенкой?
— Это ты напрасно. Она как-то зашла ко мне. Читала свое послание по поводу статьи Приходько. Ты бы послушал, как она говорила о Щедрове!
— Кто еще?
— Аничкина.
— Опять баба? А где мужчины? Где они? Где?
— Черноусов.
— Труслив, не годится. Кто еще?
— Крахмалев.
— Этот кланяется и вашим и нашим.
— Илья Васильевич, нам бы собраться…
— Кому и с кем? И для чего собираться? Для болтовни? Писать надо, а не болтать! Всем писать и бить в одну точку! И никаких собраний. Только письма и только жалобы! Пусть пишет Марсова. Пусть жалуется Аничкина. Пусть не молчит Черноусов. Забросать письмами ЦК и Румянцева — вот задача! И хорошо бы собрать подписи колхозников, трактористов, комбайнеров, животноводов! Сотни подписей! А кому это можно поручить? Кто за это дело возьмется? Молчишь? А? Некому? Вот и выходит, прав Маяковский: мы — нуль?
Не дожидаясь ответа, Логутенков взял пиджак, картуз и направился к выходу.
— Илья Васильевич, что вскочил? Мы же ни о чем не договорились. — Рогов догнал его у калитки. — Куда ты?
Логутенков пристально посмотрел на Рогова и, не отвечая, поспешно пересек улицу быстрыми, неровными шагами.
В тот же день у Щедрова побывал и Листопад. Тяжелый, неприятный разговор между ними продолжался больше часа. Листопад, как-то неестественно мигая воспаленными веками, удрученно смотрел на Щедрова. Это уже был не тот Листопад, который, как многим казалось, будто прятал под застегнутым пиджаком подсвинка или индюка. Теперь Листопад был не то что худой, а какой-то истощенный, измученный. Брюки в поясе стали настолько широкими, что их нужно было то и дело поддергивать. Видя его страдальческое лицо, Щедров не мог отделаться от мысли: как же случилось, что этот политически отсталый человек оказался секретарем партбюро? Кто заметил, кто отыскал Листопада? Если это сделал Логутенков, желая иметь под рукой своего, послушного ему человека, то где же были коммунисты «Зари» и куда смотрел райком?..
Листопад в третий раз подтянул брюки. Щедров улыбнулся и сказал:
— Ремнем, ремнем затяни!
— Пряжка уже на последней дырочке.
— Тогда присядь. Что с тобой делать, Листопад? Ведь ты же был прихлебателем Логутенкова, угождал ему, во всем потакал. А к чему все это привело?
— Антон Иванович, свою вину я признаю.
— Признать вину легче всего, за нее надобно отвечать.
В это время вошел Митрохин, в дорожном плаще, с портфелем в руках.
— Захвати с собой Листопада, — сказал Щедров. — Сегодня же проведите в «Заре» заседайте партбюро с активом. Пусть партбюро и партактив решают, как им быть с Листопадом. Общее партийное собрание готовьте на двадцать седьмое. Я тоже приеду.
После того, как Митрохин и Листопад ушли, Щедров, прохаживаясь по кабинету, снова и в который уже раз с горечью подумал о Логутенкове. «Проще и понятнее с Листопадом, — думал Щедров, остановившись перед балконом. — Всем ясно, что человек занимал не свое место, что вина в этом главным образом тех, кто выдвинул его на этот пост. Сложнее и непонятнее с Логутенковым. Ведь это же неслыханный для района позор! Трудно поверить, что уголовным преступником оказался член бюро райкома!»
Раздумья прервал телефонный звонок. Щедров взял трубку. Говорил Ануфриев:
— Антон Иванович, я из Щербаковского района. Звоню по поручению Тараса Лавровича. Он просил передать, что из Щербаковского мы поедем в Марьяновский, а в Усть-Калитвинскую прибудем через три дня, точнее, двадцать восьмого утром. Тарас Лаврович желает вас видеть и просит вас в этот день не отлучаться из райкома.
— Передайте Тарасу Лавровичу, что двадцать восьмого утром я буду его ждать в райкоме, — ответил Щедров.
Приехать в Усть-Калитвинскую утром двадцать восьмого мая, как было обещано, Калашник никак не смог, и не по своей вине. Задержался в соседнем, Марьяновском районе. Секретарь райкома Холодов, круглолицый и осанистый, с вьющимися русыми кудрями, с белозубой, располагающей улыбкой, и председатель райисполкома Акульшин, милейший и добрейший мужчина, оказались такими гостеприимными хозяевами и так умело составили, как они сами говорили, «протокол знакомства с районом», что управиться в срок было совершенно невозможно.
Сопровождая на старенькой «Волге» черную, поднимавшую хвост дорожной пыли «Чайку», Холодов и Акульшин показывали гостю то посевы, то бригадные станы, то молочные и свиноводческие фермы. Калашнику нравилось, что всюду, где бы ни останавливались машины, их окружали словоохотливые колхозники. Беседы завязывались сразу и сами по себе — просто и непринужденно. И лица у колхозников, как не раз замечал Калашник, были веселые, радостные. Потом гостя ждал обед в Доме рыбака на заросшем вербами берегу озера, с участием бригадиров, и снова перед глазами были те же радостные лица и возникала та же, теперь уже за столом, задушевная беседа, — получался, собственно, не обед, а что-то похожее на званый прием. А вечером — выступление художественной самодеятельности на полевом стане, прямо под звездным южным небом. В тот же день, когда надо было уезжать в Усть-Калитвинскую, Холодов и Акульшин вдруг начали просить Калашника осмотреть сады, вернее, не сады, а одну черешневую рощу. Радуя гостя своей белозубой улыбкой, Холодов говорил:
— Тарас Лаврович, у Щедрова и у Рогова, могу поручиться, ничего подобного не увидишь. А мы покажем тебе необыкновенную черешню. Ранние сорта! Сказать правду, не черешня, а чудо! На дворе у нас еще май, а черешня уже налилась и созрела. А какие ягоды! Объедение! Подойдешь к дереву, посмотришь на пунцовые гроздья, и нельзя, нет сил оторвать глаза. А вкус! Нигде такой черешни нет, а в Марьяновском есть!
— Истинно так, — приятным голосом подтвердил Акульшин.
Разве после таких похвальных слов можно было устоять и не посмотреть черешневую рощу? К тому же Калашнику очень нравились и улыбающийся Холодов, и добрейший Акульшин, и особенно то, что жизнь в Марьяновском, не то что в других районах, текла ровно, без шума и треска, как обычно течет вода по широкому и прямому каналу, отлогие берега которого покрыты плитами. Калашнику было приятно сознавать, что в Марьяновском люди были довольны жизнью, что они веселы, улыбчивы, как и сам Холодов, что поговорить с ними — одно удовольствие. А разве не показателен тот факт, что из Марьяновского не поступило ни одной жалобы. Бывать в таком районе всегда приятно — не командировка, а отдых.
