— Значит, не хотите сознаться в воровстве? Не хотите назвать соучастников?
— Товарищ директор, не губите головы понапрасну, — взмолился Ихсанов. — Неужто на старости лет запачкаю себя таким делом? Все перепутал этот божий человек Аллахияр…
— Ладно, в прокуратуре разберутся, кто из вас божий человек. Я снимаю вас с работы и отдаю под суд. Идите, — сказал Муртазин решительно. А когда Ихсанов снова принялся умолять его, Муртазин стукнул кулаком по столу и показал на дверь: — Идите!
Зоечка не пускала к директору никого. Даже по телефону не разрешала звонить. Она бесстрастно поднимала то одну, то другую трубку, тусклым голосом отвечая: «Хасан Шакирович занят», «Хасан Шакирович не может принять», — и скучающе посматривала на весеннее голубое небо. В приемную вошел невысокий плечистый мужчина, очень хорошо одетый, с черными живыми глазами, короткими усиками и смугловатым лицом южанина.
Подойдя на цыпочках к столу, он опустил в полуоткрытый ящик стола коробку шоколадного набора. Зоечка повернула голову, и ее скучающее лицо сразу засияло.
— Ах, Карапет Георгиевич, когда вы приехали?
— Прямо с аэродрома, Зоечка. — И он холодными губами прикоснулся к ее ручке. — Как ваше здоровье? Цветете, как олеандр, на зависть девушкам всей Казани.
Зоечка кокетливо улыбнулась и замахала руками, неприметно, бочком закрывая ящик стола.
— Хозяина бы увидеть, Зоечка, только на две минуты.
— В это время он не принимает, Карапет Георгиевич.
— Очень прошу, Зоечка. Очень срочное дело… — И он подмигнул девушке.
Зоечка тут же пошла доложить. Муртазин выслушал ее, держась одной рукой за телефонную трубку.
— Срочно? А у меня ничего нет срочного? Скажите ему… Впрочем, пусть зайдет.
Карапет Георгиевич был представителем какой-то строительной организации Грузии. В прошлые годы он в Татарской и Марийской республиках закупал лесные делянки и заготавливал строительный материал. А негодную для строительства древесину распиливал на метровки и от имени своей организации продавал казанским предприятиям на дрова. С заводом «Казмаш» у него были давние связи. Нынче этой организации дали лесной участок где-то в Свердловской области. Муртазин считал, что из Свердловской области никто не позволит перевозить в Татарию дрова, и решил, что с организацией этой надо порвать, но Зубков заверил его, что нет таких дверей, которых бы не открыл Карапет Георгиевич, и нет таких щелей, куда бы он не пролез. Муртазин, чуя, что здесь не все чисто, был насторожен. Однако внешне оставался спокоен.
— Вам нужны дрова, у нас есть дрова, — сказал Карапет Георгиевич самоуверенно, с наглецой, свойственной такому типу людей. — Береза и сосна. И очень дешево. С перевозкой кубометр обойдется сорок — сорок пять рублей. Здесь вы таких дров и за девяносто не найдете.
Муртазин поинтересовался, как Карапет Георгиевич рассчитывает из Свердловска, против железнодорожного потока, везти дрова в Татарию, где и своего леса достаточно.
— Ведь это все равно что в лес тащить дрова, — усмехнулся Муртазин. — Разве Министерство путей сообщения даст вам вагоны?
Карапет Георгиевич, плутовски осклабившись, медленно провел рукой по усам.
— Дрова, Хасан Шакирович, и по-другому можно назвать, например крепежным материалом. Я им скажу — в Казань море идет. Море!.. И тот крепежный материал нужен заводу для строительства защитной дамбы.
— И поверят?
— Безусловно.
Муртазин покачал головой.
— Я бы не поверил.
— Нет, вы бы поверили. Опыт… — Считая дело решенным, Карапет Георгиевич сказал: — Я вас очень прошу, Хасан Шакирович, в бумажке, адресуемой в железнодорожное управление, укажите вместо тысячи тысячу двести кубометров. Еще одно предприятие нуждается в дровах, но эта организация недостаточно солидная.
Директор что-то обдумывал. Карапет Георгиевич это заметил.
— Хасан Шакирович, может, сомневаетесь, думаете, здесь какой-то шахер-махер? Будьте надежны. Мы деловые люди. Все будет оформлено надлежащим образом. На двести кубометров получите официальную справку. Ведь просить тысячу двести кубометров легче, чем двести…
— Нет, не могу. — Муртазин быстро встал, ошарашив представителя. — Не нужны ни тысяча, ни двести. Мы купим дрова у себя.
После того как Карапет Георгиевич, словно ошпаренный, выскочил из кабинета, Муртазин долго еще сидел в раздумье. Он чувствовал, что поступил правильно, даже если дрова на месте обойдутся заводу немного дороже. Наконец, вызвав звонком Зоечку, он велел ей позвать Зубкова. Тут его взгляд упал на часы: опять одни отставали, другие спешили. Давно бы пора сдать их в ремонт. «А впрочем, ну их», — отмахнулся Муртазин.
Придя, Зубков стал развивать мысль, что директор напрасно отказался от выгодной сделки с Карапетом Георгиевичем, что завод и рабочие в один прекрасный день могут оказаться без топлива.
— Живем в лесу и без дров останемся, — иронически усмехнулся Муртазин. — Когда вам нужно было, доставали не только дрова, целые кряжи.
Маркел Генрихович отлично понял, куда целился директор, но пока отмолчался.
— Я отдаю Ихсанова под суд, — не давая Зубкову прийти в себя, продолжал Муртазин. — Он тоже процветал под вашим крылышком.
Зубков закурил. «Что, задрожала рука?» — подумал Муртазин.
— Отдать Ихсанова под суд не так уж трудно, — заговорил наконец Зубков. — Но вы, Хасан Шакирович, вот что прикиньте… — Маркел Генрихович несколько раз глубоко затянулся и сквозь густой дым многозначительно посмотрел на Муртазина. — Этот Ихсанов не дурак. Он уже был у меня. Сын ваш Альберт с вашего ведома систематически одалживался у него деньгами под расписку. Ихсанов предупредил: если дело дойдет до суда, он сообщит об этом прокурору.
Удар был нанесен совершенно неожиданный. Шантаж или правда?.. Сумасброд Альберт вполне мог брать у Ихсанова деньги под расписку, на него похоже. И тут Муртазин вспомнил, как однажды жена говорила, что Альберт кому-то должен пятьсот рублей.
— Вот видите, — язвительно бросил Зубков, наглея при виде того, как взволновался директор при его сообщении. — Побольше хладнокровия… Сгоряча можете запутать не только сына, но и себя.
Сердце у Муртазина неистово заколотилось, но у него еще хватало силы воли держать себя в руках.
— Теперь я ясно вижу, что вы аферист. — Он гневно впился глазами в Зубкова. — Но вы ошибаетесь в своих расчетах, Зубков. Я не из тех, кто, спасая свою шкуру, легко идет на преступление.
На лице Зубкова мелькнула кривая усмешка.
— Дальше-то некуда идти, вы уже его совершили, преступление-то, Хасан Шакирович. Если хотите, я вам по пальцам перечислю… Вы с первых же дней, как приехали на «Казмаш», обманули государство, выполнив план только на бумаге. Потом вы стали искать виновников, стали преследовать честных людей. Думаю, нет нужды перечислять все. Можно бы вам кое-что еще напомнить…
— Подлец! — крикнул Муртазин, замахиваясь тяжелым пресс-папье.
— Еще раз советую не горячиться, — надменно бросил Зубков и, выждав, пока Муртазин опустит руку, тоном, не допускающим возражений, потребовал: — Дайте слово, что Ихсанова не тронете. Тогда и вас никто не тронет.
Только сейчас Муртазину стало ясно подлинное лицо этого человека. Дрожа от ярости и гнева, он бросил:
— Могу пообещать лишь одно: вы сядете вместе со своими друзьями на скамью подсудимых! Вон!
— Ах, так! — процедил Зубков сквозь зубы. — Вы еще пожалеете от этом!
3
Дома Муртазин схватил сына за плечи и бешено затряс:
— Говори, щенок, у кого брал деньги? Кому давал расписки?
Ильшат едва оторвала мужа от насмерть перепуганного Альберта. Хасан дышал шумно, как загнанный конь. Кулаки его сжимались, лицо налилось кровью. Он еще что-то прокричал и внезапно остановился на полуслове. Молнией сверкнули перед ним последние события. «Сына ругаю, а сам…» Он схватился за голову, пошатываясь, дошел до своей комнаты. Щелкнул дверным замком. Ильшат, побелев от страшной догадки, бросилась к двери:
— Хасан, открой, слышишь… Хасан, не смей…
Она слышала, как он, стуча и хлопая, открывал ящики стола. Это еще больше испугало Ильшат. Она слезно молила мужа открыть дверь.
— Не бойся, не застрелюсь, — донеслось из-за двери.
Всю ночь Муртазин что-то писал.
Он без утайки вылил на бумагу все, что счел нужным сообщить партийной организации и прокурору. Осталось ответить еще на вопрос, который неумолимо встал перед его гражданской совестью: кто он?
Слишком долог и нелегок был жизненный путь Муртазина, чтобы он позволил себе бездумно отмахнуться от голоса своей совести. Он был одним из тех, кто не ищет объективных причин для своего оправдания.
«Да, точно… Теперь я все понял, все вижу… — рассуждал он. — Былая слава ушла от меня, — вот и завладел мной шайтан кичливости. Это он мутит, тянет в болото… Ослепило меня… Не поможет теперь ни один окулист на свете…»
