– Для всех? Тогда и мне дай поносить…
– За что? За то, что капканы твои забиты снегом?
– Другим дай.
– Кто захочет достойный… пусть берёт.
– Э, ты знаешь, никто, кроме меня, не попросит. Постесняются. А вот я надел бы. Медаль, правда, у меня есть, помнишь, ещё в войну получил. За хорошую охоту. Как я тогда радовался, что мне воздали почёт! Надо бы почистить медаль, чтобы не хуже твоей Звезды блестела. Почищу и нацеплю, чтобы все видели, что я не хуже тебя.
– Лучше иди и почисти свои капканы.
– В кино не успею…
– Уходи из моего дома! Ты мне надоел болтовнёй. Сколько бы я лишних песцов за всю жизнь поймал, если бы не слушал твою болтовню. Уходи! Мне мало остаётся пребывать в этом мире. Я должен ещё кое-что успеть…
– Что ж, я пойду. Я выведал главное – о чём ты написал письмо в Москву. Теперь весь Тынуп будет об этом говорить.
– Ты не знаешь, о чём я писал. Никогда не поймёшь. Уходи!
Пойгин так разволновался, что уронил со стола чашку. Разбилась чашка. Ятчоль медленно натянул кухлянку, постоял у порога, насмешливо наблюдая, как Пойгин собирает черепки. Едва за ним закрылась дверь, Пойгин сам лихорадочно оделся и направился с грозным видом в правление колхоза. Тильмытиль встретил его изумлённым взглядом:
– Что случилось? Почему у тебя такое лицо?
– Ты помнишь, как я однажды утащил тебя за руку прямо из школы в тундру? Помнишь, как учил снимать песца?
Тильмытиль задумчиво улыбнулся, вспоминая далёкое детство.
– Я всё помню.
– Ну, если помнишь… идём в школу, будешь мне помогать.
– В чём? Да ты садись…
– Некогда сидеть. Идём в школу.
– Но там урок.
– Ты вспомни свой урок.
Тильмытиль медленно вышел из-за стола, всё с той же усмешкой: он догадывался, чего хочет от него Пойгин.
Стал Тильмытиль к этой поре, семидесятым годам, плотным, коренастым мужчиной, чуть за сорок, в полном расцвете сил; лицо открытое, простовато-добродушное, однако чувствовалось, что он не так прост, как могло показаться с первого взгляда. Тильмытиль никогда не бранился, но шуткам его не только радовались, но порой и побаивались их.
– Я не хочу, чтобы оказался прав Ятчоль!
– В чём? – усмешливо спросил Тильмытиль.
– В том, что чукчи будто бы стали бояться мороза.
– Есть, есть такие, которые стали бояться мороза.
– А кто виноват? Мы, мы с тобой виноваты прежде всего. Сколько в Тынупе мальчишек? У каждого ли из них есть чукотская одежда, чтобы выйти в тундру в самый сильный мороз и поставить капканы? А карабины или свои капканы у них есть?
– Малы ещё, чтобы доверять им карабины.
– Пятнадцать, семнадцать лет… это тебе мало? Идём в школу. Я буду там ругаться. Я такое учителям и ученикам скажу, что от стыда они станут красными, как лисицы.
Тильмытиль опять сел за стол.
– Зачем же ругаться? Мы сделаем иначе. – Председатель набрал номер телефона. – Мне директора школы. Здравствуйте, Александр Васильевич. Да, это я… Есть очень важный разговор. Вам надо прежде всего выслушать Пойгина. Разумеется, меня тоже…
Как много вмещает память: не только события, людские поступки, слова, но и запахи, звуки и ещё что-то такое, что порой постигается только шестым чувством. Так запомнился Журавлёву взгляд Пойгина, когда они однажды выехали на собаках во льды ещё не вскрывшегося моря. Давно это было, а настолько отчётливо помнится, будто именно тот ветер сейчас обдувает лицо, именно то самое солнце слепит глаза…
Казалось бы, ничего особенного не происходило тогда: летел над ледяными полями, над торосами полярный ворон и каркал, а Пойгин следил за его полётом и о чём-то разговаривал с вещей птицей шёпотом. Александр Васильевич стоял чуть в стороне и наблюдал за самым знаменитым на всей Чукотке охотником; и ему показалось на миг, что он уловил в глазах этого человека нечто такое, что понять одним лишь рассудком – немыслимо.
Да, да, всего-навсего едва уловимый миг жила какая-то особая мысль в глазах чукчи. Может, то была зависть, обида, что не его, человека, а ворона одарила судьба завидным долголетием? Нет, не это. Может, суеверный страх шевельнулся в душе Пойгина и так смятенно отразился в его взгляде? Нет, в его глазах было что-то намного сложнее. Может, во взгляде его вспыхнула на миг пронзительная разгадка, прозрение, на какое способен только врождённый следопыт?.. Вполне возможно, однако не только это. Так что же ещё?
Катилось по зубцам громадных торосов майское солнце. Скоро оно поднимется над береговым ледяным припаем и станет невыносимо жарким по здешним меркам. Пока держится у берега ледяной припай, здесь всегда солнце. Это уже потом, когда льды уйдут в открытое море и поползут туманы, солнце скроется во мгле и трудно будет сказать, какое время суток тебя застигло в пути: то ли полночь, то ли полдень. А сейчас всё вокруг лучилось нестерпимым светом, который, казалось, ощущался даже ноющим затылком.
Белый цвет как бы стал осязаемой энергией, пронизывающей всё тело. Сползал рыхлый снег с торосов, обнажая ослепительные грани голубого, зеленоватого или хрустально-прозрачного льда. То там, то здесь встречались снежные проталины, звенела капель заслезившихся торосов, всё отчётливей обозначались трещины, расчертившие острыми зигзагами ледяные поля; они были похожи на упавшие с неба молнии. Упали молнии и застыли, – Арктика и на такое способна. Расширялись трещины, и казалось, что они – само воплощение жутковатой тайны, которую всегда чувствуешь в морской пучине. Невольно приходило на ум, что каким бы ни был толстым лёд – всё равно это, в сущности, хрупкая плёнка над бездной океана, который может шутя с грохотом и скрежетом изломать, искорёжить её. Всё чаще встречались на пути зигзаги трещин во льду: седой океан как бы очерчивал пределы возможного в дерзости человека, рискнувшего удалиться от берега. А солнце, неистовое солнце, казалось, бросало вызов дремучей Арктике, настолько весёлый вызов, что даже она, смиряясь, уступала, лучась в ответ несвойственной ей праздничной радостью.
Журавлёв знал, что если поставить нарту под торосы, укрывшись от ветра, то можно загорать, как на пляже. Однажды он так и сделал, чем изрядно удивил Пойгина. К тому времени они прошли уже немало общих охотничьих троп, немало протекло у них бесед, немало накопилось подтверждений взаимной привязанности и уважения.
Журавлёв написал несколько очерков о Чукотке, определив их как «записки учителя», опубликовал в журналах, издал отдельной книгой. И Пойгин занимал в этих очерках едва ли не главное место. Возвращаясь вновь и вновь в каждом очерке к этому человеку, Александр Васильевич говорил: «Пойгин непостижим до конца, как непостижима и его загадочная страна».
Сначала Журавлёв попытался осмыслить Пойгина в его взаимоотношениях с Медведевым. И ход его мысли был таков. Нет, не миссионер искал пути к сердцу Пойгина с тем, чтобы с помощью христианской проповеди любви и братства обезличить его, растворить все краски его самобытности в цивилизации так называемой господствующей расы, нации. Если бы Медведев пришёл с миссионерскими устремлениями для утверждения духовной и любой другой власти тех, кто его сюда послал, он неизбежно встретил бы в Пойгине врага непреклонного и сильного: такого не причешешь на свой лад, из такого не сотворишь, при всей иезуитской хитрости и тонкости, марионетку. Но именно то, что Пойгин не мог стать марионеткой, именно это и привлекло к нему Медведева. Да, он так и говорил, что запомнилось Журавлёву на всю жизнь: «Нам не нужны марионетки, нам нужны равные среди равных». «Нам» – это тем, кто перестраивал отношения между народами на совершенно новых началах, проводя беспримерный исторический эксперимент. «Не нужны марионетки, нужны равные среди равных». В том был ключ подхода не только к отдельной личности, но и к целым народам, а стало быть, и к чукотскому народу.
С какой одержимостью изучал Медведев чукотский язык, писал учебники, собирал сказки и предания, составлял словари, проявляя глубочайшее уважение и бережность к языку чукчей, в судьбе которых произошло великое событие: они обрели свою письменность.
А сколько у Медведева оказалось учеников, к которым с гордостью причисляет себя и он, Журавлёв!
Не один раз Александр Васильевич покидал Север и опять возвращался. Долгое время работал в Министерстве просвещения республики, инспектором северных школ и вот в пятьдесят шесть лет опять попросился именно в ту школу, где начинал свой путь педагога: задумал новую книгу о чукотской школе.
Север манил Журавлёва неудержимо, в этом была какая-то необъяснимая тайна. Да, многое, конечно, было понятно: он, специалист по просвещению народов Севера, не расставался со школами автономных северных округов, даже когда жил в Москве; посвятил этому делу всю свою жизнь; десятки его учеников стали душой огромных преобразований на их родной земле. По примеру своего старшего друга и учителя Медведева он написал немало учебных пособий для северных школ, десятки методических разработок. Да, всё это стало смыслом его жизни, его судьбой. И всё-таки было ещё что-то такое, что манило его на Чукотку. Это испытывают многие люди, хоть однажды побывавшие здесь.
