СЕМЕН. Сложное родство...
ОТЕЦ КИРЫ. И вы еще можете смеяться? Ну, хотите, я упаду перед вами на колени? Ну! (Падает на колени перед Семеном.) Вы не знаете, какую я говорю правду! Разве я посмел бы вмешиваться в вашу жизнь, не узнай я всей правды?!
СЕМЕН. Правды?
ОТЕЦ КИРЫ. Страшной правды о преступлениях вашего отца.
СЕМЕН. Вы верите, что он враг?
ОТЕЦ КИРЫ. Да! Да! Да! Я видел документы!
СЕМЕН. Какие документы?
ОТЕЦ КИРЫ. Я молю вас жизнью Кирочки: не спрашивайте больше ни о чем, — я и так сказал то, чего не имел права говорить... Я старый человек и стою перед вами на коленях, я молю у вас пощады, Сенечка... Вся моя семья, Сеня, вся семья девушки, которую вы любите...
СЕМЕН. Кира этого тоже просит?
ОТЕЦ КИРЫ. Кира? Вы спрашиваете про Киру... Кира? Нет, она — нет. (Начинает тихо плакать.) Ну отложите свадьбу хотя бы на полгода, вы оба молоды... Ваша жизнь кончена — зачем же топтать вместе с собой и девочку, которая вас искренне любит? Неужели ваше поколение так жестоко и бесчестно?
СЕМЕН. Я люблю Киру...
ОТЕЦ КИРЫ. И она вас любит... Именно поэтому я и пришел к вам. Я думал, в вас есть доброта и мужество. (Поднимается с колен.) В вас один эгоизм, сердце у вас каменное... (Хочет уйти.)
СЕМЕН. Валентина Андреевна думает так же, как вы?
ОТЕЦ КИРЫ. Конечно. Мы ведь с ней пережили тридцать седьмой год...
СЕМЕН. Кира не захочет отложить свадьбу.
ОТЕЦ КИРЫ. Да. Не захочет. Но если в вас есть мужество и доброта — вы обязаны все взять на себя.
СЕМЕН. Что именно?
ОТЕЦ КИРЫ. Ну... Ну хотя бы... Сказать ей, что у вас есть ребенок, и поэтому вы не можете на ней жениться... Что вы не любите ее...
СЕМЕН. Это же подлость...
ОТЕЦ КИРЫ. Моей семье эта подлость будет казаться самым честным и добрым мужеством... Ладно, я пошел, вы вольны во всем...
СЕМЕН. Погодите.
ОТЕЦ КИРЫ. Что?
СЕМЕН. Ничего. Просто дайте мне немного постоять рядом с вами.
ОТЕЦ КИРЫ. Незачем это все...
СЕМЕН. Она не поверит мне.
ОТЕЦ КИРЫ. Я помогу, если вы сделаете этот шаг — гражданина и нашего друга... Вот, погодите, сейчас, у меня есть пятнадцатикопеечная монета для автомата, нет, это ломаная, сейчас, у меня приготовлена вторая, одну минуту. Вот она, Сенечка, вот — целая монетка! Пошли, мой дорогой друг, пошли, спаситель нашей семьи! Пошли!
Комната Семена.
ЛЕНЯ. Между прочим, один сумасшедший, перед тем как обручиться с любимой девушкой...
САША. Убил небезызвестного типа по имени отец Леонтий, который так перечитался Ломброзо, что сам слегка помешался, и его помешательство с гениальностью ничего общего не имеет.
Медленно открывается дверь. На пороге — C Е М Е Н.
ВИКТОР. Туш!
Все хором поют туш, Семен осторожно прикрывает дверь и медленно подходит к праздничному
столу. Все смолкают.
СЕМЕН. Что смолкнул веселия глас?
ВИКТОР. Где Кира?
СЕМЕН. Кира? Это сложный вопрос. А вот картошка у нас совсем остыла, давайте, друзья, пировать...
ГРЕКОВ. Вино всем разлито?
ГОЛОСА. Да.
ГРЕКОВ. Энтузиазма не чувствую в голосе, чудо-богатыри! Давайте-ка поднимем бокалы за моего доброго друга, большевика, солдата и героя — за контр-адмирала Сергея Ивановича Иванова!
Греков и Семен чокаются. Надя присоединяется к ним сразу, потом Саша. Виктор держит бокал в раздумье, Леня ставит свой полный бокал на краешек стола и ни с кем не чокается, как и Виктор.
Тюремный госпиталь. На послеоперационных носилках ввозят И В А Н О В А два санитара в
сопровождении хирурга и сестры. Его переносят на койку к зарешеченному окну, рядом еще одна
койка. На ней — У Р К А с переломанной ногой. Медперсонал, уложив Иванова, уходит из камеры.
УРКА. На что показания, фрайер?
ИВАНОВ. Вы о чем?
УРКА. Спрашиваю — что болит? Показания — по медицине значит — чем болен...
ИВАНОВ. Теперь ясно. Аппендицит удалили.
УРКА. На свободе времени не было? Хозяйственник, что ли? Ворюга?
ИВАНОВ. Да нет.
УРКА. Фашист? Бургомистр? Полицай?
ИВАНОВ. Нет. Снова ошибся. Большевик я.
УРКА. Вопросов у следствия нет.
Вчера мы хоронили двух марксистов. Мы их накрыли красным полотном, Один из них был правым уклонистом. Другой же оказался ни при чем.
Такие стишки не слышал, марксист?
ИВАНОВ. Не приходилось.
УРКА. Самодеятельность. Но — святая правда жизни. Это тебе, брат, не Кукольный театр. Знаешь, сколько я вашего брата в тридцать восьмом и в тридцать девятом похоронил? Ужас! Песенка даже у нас такая есть:
Товарищ Сталин, вы большой ученый, Во всех науках вы постигли толк, А я простой советский заключенный...
ИВАНОВ. Замолчи! Что паясничаешь?
УРКА. Обижен, оттого и паясничаю. Мне за последнее дело восемь лет полагается, а они десятку влупили. Я двух адвокатов нанял через папашу, — они теперь мою обиду снимут!
ИВАНОВ. Сразу двух?
УРКА. А я по конституции хоть взвод адвокатов найму: ни один следователь не пикнет! А если пикнет — к прокурору: «Так, мол, и так, нарушают основной закон! Требую отвода!» Назавтра — чик — и нет следователя. Это в вашем деле трудно, а у нас — что ты, демократия.
ИВАНОВ. В каком это «вашем»?
УРКА. В марксистском. Большевики большевиков сажают...
ИВАНОВ. Большевиков сажают... Это ты прав. Только не большевики их сажают.
УРКА. А кто же? Фашисты, что ли?
ИВАНОВ. Фашисты, говоришь? Да, пожалуй.
УРКА. Тише, ты! Сдурел?! Так мне с тобой за компанию вышку сунут! На кого голос поднимаешь: на госбезопасность! Я с милицией сражаюсь, это ничего, а госбезопасность — боюсь.
ИВАНОВ. Ты ее боишься, а я — уважаю и люблю.
УРКА. Так чего ж на нее шипишь?
ИВАНОВ. Не на нее, чудак. На фашистов, которые пролезли в госбезопасность, как это ты говоришь, — шиплю?
УРКА. Не я так говорю, так наш закон говорит.
ИВАНОВ. Законовед...
УРКА. Ты за меня не бойся. Ты за себя бойся. Ведь вы из искры раздували пламя, Так дайте ж нам погреться у костра, Товарищи марксисты, рядом с вами...
Тоже песенка, между прочим. Я, в общем-то, миллион песен знаю: блатных и флотских.
ИВАНОВ. Блатных — понятно, ты жулик, а вот флотские откуда?
УРКА. Короче, марксист! Я войну прошел в штрафбате, прикомандированном к гвардейской дивизии морской пехоты Героя Советского Союза Иванова, ясно?
ИВАНОВ. Суиятов у вас был командиром?
УРКА. Точно! Слушай, а ты откуда знаешь?
ИВАНОВ. Слыхал.
УРКА. Я был любимец дивизии по песням. Бывало, вызовет гвардии полковник, капитан первого ранга Иванов, нальет стакан водки, американской тушенки даст банку и говорит: «Пой мне "Очи черные", Бенкендорф!» Это у меня кличка такая была...
ИВАНОВ. Погоди, погоди... Во-первых, полковник Иванов был непьющим, а потом Бенкендорф... Погоди, тебе вроде дали орден? Простили. Так вроде?
УРКА. А ты откуда знаешь? Точно...
ИВАНОВ. Слыхал. Только у Иванова ты не пел.
УРКА. Пел, чтоб мне провалиться и сдохнуть, пусть на мне креста не будет, съешь мои глаза, закуси ушами...
ИВАНОВ. Умеешь божиться. А какой из себя был Иванов?
УРКА. Какой? Красивый был. Курчавый, волос каштановый, а лицо такое героическое, только с веснушками.
ИВАНОВ. Ха-ха-ха! Веснушки — это ты здорово придумал. Только не было у него веснушек, я сам и есть Иванов...
УРКА. За шутки у нас только Илья Набатов зарплату получает!
ИВАНОВ. Не веришь?
УРКА. Иванов — такой большевик, на которого ни у кого рука не поднимется. Он Севастополь держал, он Одессу освобождал, ему Сталин самолично Героя вручал...
ИВАНОВ. Калинин вручал.
УРКА. Не знаешь, не говори.
ИВАНОВ. Да я же Звезду получал. Ей-богу я, Иванов.
УРКА. Я в таком случае певец Лемешев. Ну как у Иванова адъютанта звали?
ИВАНОВ. Сашка Доринюк...
УРКА. Точно... А что он больше всего любил?
ИВАНОВ. Картошку в мундирах, малосольные огурцы и горилку с перцем. И потом еще он авторучки трофейные собирал «Монблан» с перламутровыми крышками...
УРКА. Товарищ Иванов...
ИВАНОВ. То-то...
УРКА. Товарищ гвардии полковник! Да как же вы тут? Да я их всех костылями за вас поразгоняю! Да они ж вашей мочи не стоят! От суки! Они меня знают: я слов на ветер не бросаю!
Урка соскакивает с кровати и на одной ноге ковыляет к двери. Он размахивает костылем и воинственно кричит, он близок к истерике.
ИВАНОВ. Бенкендорф, черт, ляг!
УРКА. Я им, гадам!
ИВАНОВ. Если ты хочешь помочь мне — замолчи!
Урка возвращается на свою койку и становится по стойко «смирно» возле Иванова.
Ложись.
