и к их двору приближаются двое. Ощупывают взглядом ее фигуру, что-то лопочут, размахивают руками. Но она, оглушенная неожиданностью, ничего не понимает, только испуганно наблюдает за их действиями. Вот один из них откидывает ногой калитку… сейчас, сейчас… Снимет автомат и полоснет в нее… Так глупо погибнуть? От рук фашиста, который ворвался в ее дом, в ее жизнь?..
Глаза Тани расширяются от ужаса — один из солдат в вылинявшем зеленом френче снимает-таки автомат и начинает целиться… в петуха. Тот как раз вскочил на плетень и собирался предупредить свое племя о приходе чужаков. Таня закрывает лицо руками. И в этот момент выбегает мать — Мотря Самойленчиха.
— Да разве он вам мешает? Людоньки добрые, да это ж такой когут [4], на все село…
Чужак опускает дуло автомата и начинает стучать ногтем по котелку.
— А, есть хочешь? Пошли, накормлю уж. Борщ есть. И яичницу зажарю… Чтоб тебя черти сожрали! Пошли, ежели голодный. Сукин сын, нечестивый! Леший тебя накормил бы землицей сухой.
Самойленчиха жестом приглашает за собой, идет в хату, фашисты следом.
Когда вошла Таня, те двое уже умостились за столом. Перед ними стояли миски с борщом, стаканы для молока.
— Ешьте уж, аспиды, чтоб вас первая пуля не минула. Не ждали таких гостей… — в сердцах ворчала себе под нос мать. Но гости тыкали пальцами на свои миски и на них. — Что они лопочут, Таня? Не знаешь? Чего еще хотят?
— Наверное, боятся есть, не отравлено ли. Нужно нам попробовать, — догадалась Таня.
Мать подала дочери чистую ложку. Солдаты одобрительно закивали головами. Дескать, так-так, сперва вы, нет ли там чего такого.
Как только Таня хлебнула борща из обеих мисок и положила на стол ложку, солдаты-придвинулись ближе к столу и начали хлебать, причмокивая.
— О! Гут, гут. Зер гут!
Вмиг они выхлебали борщ и потребовали «яйки». Молоко из крынки вылили во фляги и убрались из хаты.
Еще не закрылись за ними двери, как на пороге появилась новая ватага солдатни.
— Как саранча… И будет ли этому конец? — стонала Мотря. — Надо бежать со двора. На хутор, к сестре. Не то сожрут со всеми потрохами.
Но убежать Мотря не успела. На следующий день, лишь только передовой отряд мотоциклистов убрался из села, сюда наехало крытых машин с солдатней в черных мундирах.
— Как будто тля… — шептала испуганно Мотря, закрывая хату на замок и прячась в погребе.
Так длилось несколько месяцев. Через село все ехали и ехали разные машины, брички, запряженные битюгами, с пушками и ящиками снарядов. Наконец все начало успокаиваться — фронт отодвинулся. Куда? Что с нашими? Где они?.. Над Глубокими Криницами залегла тревожная тишина. Теперь ее боялись больше, чем канонады. Кто знал, что принесет она в это тревожное время…
Но к тревогам и страху люди так же привыкают, как и к снегопаду, зною или дождям, ибо они точно так же неотвратимы. От них нигде не спрячешься, как от себя или от своей смерти. В селе неожиданно появился староста — криничанский же человек, бывший секретарь сельсовета Федот Пилипенко. Объявился и свой полицай — Иван Нарижный. Первого люди знали раньше как тихого и невзрачного человечка, который постоянно просиживал за стеклянной дверью своего кабинетика. О Нарижном говорили, что парень он хотя как будто и не вполне при своем уме, зато хорошо рисует. На больших листах чертежной бумаги выписывал белых аляповатых лебедей между зелеными и синими кустами. Его мать, старая Гуторка (за болтливый язык так прозвали ее в округе), носила ту мазню по базарам, иногда сбывала, чаще приносила назад. Теперь Иван Малеванец, как его еще прозывали, напялил на себя черный мундир, нацепил на плечо винтовку и гордо похаживал по селу, любуясь собой в стеклах окон. Когда же заходил к кому-нибудь в хату, отыскивал взглядом зеркало и, разговаривая с хозяевами, косил глазом на свое отражение в нем.
— Какой же вы красивый, Лукьянович! — поддавали жару лукавые молодицы. Белое припухлое лицо его с узким лбом расцветало в улыбке, он лихо прищелкивал каблуками и важно выпячивал грудь. — Была бы у вас жена, то-то гордилась бы вами, куда там!
Молодайки едва не покатывались со смеху, глядя, как хорохорится недотепа полицай. Но все же малость и побаивались Малеванца: фашистам пошел служить, оккупантам. Значит, остерегайся его, — хоть он и придурковатый, но враг!
Малеванец, однако, вел себя смирно, редко когда появлялся на улицах. И криничане привыкли к нему, старались только лишний раз не попадать на глаза. Ходили, как и раньше, в поле, молотили цепами снопы, перевеивали решетами зерно, а потом все это перетаскивали мешками в свои амбары. Так же дружно начали ходить осенью и на уборку свеклы. Федот Пилипенко распорядился всю выкопанную свеклу тихонько свезти в свои дворы. Война же не может быть вечной. Придут наши — надо будет снова поле чем-то засевать. Люди думали о земле и о мире. А на Ивана-полицая не обращали никакого внимания.
Зато старая Гуторка носилась по селу со своими залежалыми лебедями, и на них неожиданно возник спрос среди криничанских молодиц: то ли они пробуждали какие-то воспоминания, то ли, может, лукавые, надеялись, что, покупая их, уберегут свой дом от напасти… Скоро старая Гуторка раскусила, что деньги не в цене сейчас, и стала брать натурой — у кого полсотни яиц, у кого кус сала, постного масла или мыла. Говорила всем, что ее Иван жениться вознамерился — для свадьбы, мол, она старается.
Эта новость потешила криничанских молодиц. Малеванец женится! Да кто же пойдет за него? Гуторка тут же и выболтала тайну сынка. Как кто? Татьяна Самойленкова, эта хвершалка молодая. Муж ее, Кирилл, ушел на войну, а где теперь — никто не ведает. Эвон уже скоро и зима ляжет, а никто с войны не возвращается. А ежели Татьяна не захочет по своей воле, так на то власть имеется в районе — комендант. Он не даст ее Ивана в обиду — прикажет, и все
