Какой-то доклад им делает.
— У меня от вашей политики голова разболелась — сказала Франсуаз.
— Ты очаровательна, Франс! — взглянул на нее Жано.
— Нет, честное слово, Жано. Умрешь тут с вами.
Она откинулась к спинке дивана — нарядная, прелестная и капризная. Она была хороша, эта Франс.
— Пошли лучше в кино, — предложила Жозефин.
— Минутку. — Рене потянул к себе листовку, лежавшую на столе.
— Воззвание против де ля Рокка, — скосив на листовку глаза, сказал Луи. — И дался же вам этот полковник! — Он погасил в пепельнице сигарету. — Ну, я домой. А ты, Франс?
— Подожди, Луи, — остановил его Жано. — Что это значит?
— Ты меня требуешь к ответу?
— Нет, конечно. Я просто хочу сказать, что всё меньше понимаю тебя. Словно тебя куда-то уносит, Луи...
— Чепуха.
— Нет, старик, не чепуха.
— Не к «боевым» ли ты собрался, Луи? — улыбнулся Рене. — Давай, старик, сознавайся.
— Ничего не понимаю, — покачал головой Луи.
— Извини, но я не верю, — отрезал Жано.
— О чем ты? Честное слово, не знаю, о чем ты.
— О чем я? О том, что ударные группы «Боевых крестов», которые сколачивает этот полковник, выхватывая из-под носа у нас даже студентов, — опаснейшая штука! А ты спрашиваешь, что нам дался этот полковник!
— Но я-то? Я при чем? Не понимаю!
— Раз так, то мы подождем, когда поймешь.
— Ну знаешь, Жано! — Луи вдруг рассвирепел.
— Не валяйте дурака! — встревожилась Жозе. Она, как и я, всегда боялась, как бы дело не кончилось дракой.
— Ладно, вы тут как хотите, а я отправилась домой, — сказала я. — Жано, ты куда?
Мы посчитали наши сантимы, перевернули блюдечко и оставили их на донышке. Жано сложил листовку.
— Между прочим, — сказал Рене, кивнув на листок, — я не совсем согласен, что для пользы дела так уж важно вступать в Союз коммунистической молодежи.
— Да? — сказал Жано, засовывая листовку в боковой карман и поднимаясь. — Почему же?
— Об этом разговор особый. Я не член партии и имею право на собственное мнение.
Рене усмехнулся.
— Каждый имеет, — сказал Жано и насупился.
— Ну вот тебе пожалуйста, — вмешалась Франсуаз, — опять начинается! До чего надоело, честное слово!
— Пошли! — решительно сказала Жозефин.
— Кто куда? — спросил Рене, беря со стола свою пачку «Селтик» и зажигалку. Он поглядел на Жозе.
— Мне в ячейку ненадолго, Марина, — сказал Жано. — Отнести листовку. Нам по пути.
Мы пошли между столиков к лестнице. В зале было пусто. Одни только русские по-прежнему заседали в темном углу. Перед каждым стоял пустой стакан.
На улице около террасы мы увидели кучку парней в надвинутых на ухо черных беретах, со значками «Боевых крестов» в петлицах. Один из них приветливо кивнул Франсуаз.
— Пошли его... — пробурчал Жано и, взяв ее за руку, увлек вперед.
— Я его знаю, — сказала Жозефин. — Хороший парень.
— Откуда ты его знаешь? — спросил Жано.
— По отелю «Глобус». На одном этаже живем.
— Хороший парень? Так приведи его к нам, — сказал Жано.
— Пусть Франс, — ответила Жозефин. — Они друзья. А впрочем, могу и я...
У метро Сен-Мишель девушка продавала «Авангард». Она стояла на верхней ступеньке и, прижимая толстую пачку к груди, кричала: «Требуйте „Авангард”: Центральный орган французской коммунистической молодежи!»
— Корсиканка, — сказал Жано, кивнув на девушку, — Наша «Неукротимая»...
— Ты ее знаешь? — спросила я.
— Студентка с зубоврачебного. — И он громко крикнул: — Здоро́во, Винчентелла! Как дела?
На другом конце ступеньки зализанный юноша, жеманно играя голосом, предлагал «Аксион Франсез» — орган монархистов.
При каждом новом наплыве выходивших из метро людей этот молодчик выскакивал вперед и, грубо отбрасывая руку девушки, совал в лицо людям свою «Аксион Франсез».
Мы поспешили на помощь корсиканке. Но Винчентелла, ловко ударив молодчика по руке, уже рассыпала его «Аксион» по ступенькам.
Парень кинулся на нее с кулаками, но тут перед ним словно вырос Жано.
И сразу же откуда-то появились молодчики, которых мы видели около кафе, и кинулись на Жано. Луи ударил одного из них. Рене вырвал у Винчентеллы пачку газет и хватил ею по голове другого. Началась потасовка — обычная в Латинском квартале.
В мгновение ока собралась толпа. Засвистели ажаны — парижские блюстители порядка, хлеща направо и налево и старательно обходя черные береты.
Винчентелла вцепилась ажану в рукав:
— Франция, слава богу, еще республика!.. Лестница метро принадлежит всем!..
Было уже поздно, когда Жано пошел провожать меня домой.
На бульваре Араго было пустынно. Мелко сыпал холодный дождь. Капало с деревьев. Мы шли по мокрому асфальту, по зыбким полосам электрического света. На противоположной стороне маячила парочка. Они остановились около тюремных ворот. Целовались долго. Потом пошли, обнявшись.
Мы поравнялись с тюрьмой, и я громко прочитала над воротами потускневшее: «Свобода. Равенство. Братство».
— Братство... Свобода... Постой! — сказал Жано, задержав шаг. Мы остановились. — Где это они ее тут устанавливают?
— Что устанавливают?
— Гильотину. Где-то здесь. — Он посмотрел вокруг.
— Думаешь, тут? На самом бульваре?
Мы вглядывались в массивные темные ворота, запертые наглухо, как будто видели их впервые. За ними были видны красная крыша тюрьмы и верхушки узеньких окошечек, захваченных железными прутьями. В окошечках было темно, и вокруг стояла густая и тревожная тишина. Казалось, вот-вот раздастся перестук молотков, появится черный цилиндр Дейблера, палач протянет руку в белой перчатке, опустит топор гильотины, и в корзину покатится голова...
— Пойдем отсюда, — сказала я шепотом.
— Подожди.
Он всматривался в темные окна.
— Знаешь, Марина, смерть — это страшно, и всё-таки есть вещи поважнее жизни. Есть такое, ради чего не жаль умереть. Я часто думаю об этом в последнее время.
— Дороже жизни? Что?
— То, ради чего я вступил в комсомол.
