— Я готов выступить, — согласился Орьев.
— Ну и прекрасно. На том и порешим.
Когда Орьев и Мельчаков ушли, Щедров еще долго смотрел в окно, на шумные грачиные хороводы. Потом пригласил Митрохина, и когда тот, как всегда, бодро подошел к столу, сказал:
— Присаживайся, Василий Иванович. Покажи, что напророчил?
— Могу! Вот здесь все расписано. — Митрохин вынул из папки листы. — Значит, так. Согласно регламенту сессия откроется в двенадцать ноль-ноль и закроется в восемнадцать ноль-ноль. Доклад один час, содоклад — сорок пять минут. В прениях — десять минут, для заявления и для справки — три минуты. Перерывы — через каждые полтора часа работы. Все, кому поручено выступить, мною заблаговременно предупреждены, речи для них помогли написать комсомольцы и учителя. Тексты я проверил. Все в порядке! Вот текст регламента. Читаю: «Председатель сессии: «Товарищи депутаты, список записавшихся ораторов исчерпан. Есть еще желающие выступить? Или желающих нет? Голос из зала: «Вношу предложение — прекратить прения!» Председатель: «Другие предложения есть? Нету! Ставлю на голосование. Кто «за»? Кто «против»? Кто воздержался? Принято единогласно!» После этого выступает секретарь исполкома Маргарита Степановна Солодовникова. Она зачитывает проект решения. Читаю…
— Погоди! — с тоской в голосе перебил Щедров. — Василий Иванович, сам сочинил этот, с позволения сказать, сценарий?
Я лично. А что?
— Да знаешь ли, как сие называется?
— Точный распорядок, регламент…
— Удивляюсь, кто тебя этому обучал?
— А что? Так всегда было…
— Вот что, Василий Иванович, как говорится, что было, то было… Спрячь свое сочинение и никому не показывай.
Сессия райсовета открылась в двенадцать часов дня, сразу же после заседания пленума райкома. Были заслушаны доклады Рогова и содоклад Сухомлинова, и все шло, как обычно. Когда же начались прения и первым выступил Орьев, сессия вдруг изменила спокойное, привычное для нее русло. От прежних скучных выступлений, которые всегда придавали сессии Усть-Калитвинского райсовета с годами установившуюся обыденность, не осталось и следа. Поднявшись на трибуну, ораторы не вынимали, как бывало прежде, из кармана пиджака заранее написанные речи, не бубнили, припадая к листкам. Они говорили хотя и не очень складно, но зато убежденно, искренне и взволнованно. Лучше всех, пожалуй, было выступление Анисы Ковальчук. В ее словах звучали и тревога и желание избавиться от всего, что мешало району выйти в ряды передовых. И когда Аниса внесла предложение о лишении Логутенкова депутатских полномочий и об освобождении Рогова от занимаемого поста, в зале раздались такие аплодисменты и одобрительные возгласы, каких на сессиях раньше никогда не слышали.
Только во втором часу ночи Щедров пришел домой, усталый, с головной болью. Снял пиджак, расстегнул ворот рубашки. Долго умывался, подставив голову под кран. Снял туфли и с удовольствием прилег на диван. Лежал и думал, и все, что произошло на сессии, снова встало перед глазами: и шум, и аплодисменты, и дружно поднятые руки.
«Почему на душе у меня неспокойно? — думал Щедров. — Может, потому, что на сессии случилось что-то для меня непривычное, с чем раньше я не встречался? Так что же, собственно, произошло? Логутенков лишен депутатских полномочий, а Рогов освобожден от поста председателя. До принятия сессией этого решения дважды собиралась партийная группа с участием членов бюро райкома, и депутаты-коммунисты рекомендовали сессии принять по отношению Логутенкова и Рогова самые строгие меры. Выходит, депутаты как бы поправили нас, членов бюро райкома. Они проявили инициативу и потребовали освободить Рогова от должности председателя без предварительного решения бюро. А что? Депутаты поступили правильно, то есть так, как и полагается поступать избранникам народа. Я это понимаю. А поймут ли в Степновске? И что скажет Калашник?..»
В эту минуту полуночную тишину разорвал телефонный звонок, резкий, требовательный. Щедров взял трубку и услышал голос Калашника.
— Что, Антон, разбудил?
— Я еще не ложился. А ты чего полуночничаешь?
— По твоей вине. Что там у тебя стряслось на сессии? Что ты сделал с Роговым?
— Не я, а депутаты. Депутаты освободили Рогова и избрали председателем Сухомлинова. Райком их поддержал. Вот и все.
— Все? Да ты знаешь, что это такое? Издевательство!!
— Прошу не повышать голоса.
— Как же ты мог допустить? Принято такое серьезное решение и без предварительного согласования? Почему не позвонил Румянцеву? Почему не поговорил со мной?
— Во-первых, обстоятельства на сессии сложились так, что для разговора с тобой у меня не было времени. Во-вторых, есть рекомендации партийной группы сессии. В-третьих, согласно Конституции, депутаты имеют право и это свое право осуществляют…
— Ведь что произошло? — перебил Калашник. — Вдумайся! Рогова освобождают от должности, на его место назначают Сухомлинова, а я, председатель крайисполкома, ничего об этом не знаю! Как же такое можно?
— Тарас, это не телефонный разговор, — с видимым спокойствием ответил Щедров.
— Тогда вот что, — пробасил Калашник. — Тебе известно, что семинар первых секретарей сельских райкомов открывается во вторник. Ты же приезжай не во вторник, а в понедельник… Для разговора не по телефону.
— Хорошо, приеду в понедельник. Пусть Ануфриев закажет для меня гостиницу.
И Щедров положил трубку.
Утром, еще часа за два до начала работы, Щедров пришел в райком — надо было готовиться к поездке в Степновск — и в приемной застал Сухомлинова. Тот сидел возле окна и читал газету.
— Сергей Сергеевич, что так рано?
— Всю ночь не спал. Все думал: почему этот тяжкий крест пал на меня?
— Не крест, а доверие депутатов. — Щедров открыл дверь и попросил Сухомлинова войти в кабинет. — Этим надо дорожить.
— Дорожить надо, это верно. Одно обстоятельство меня беспокоит.
— Что именно?
— Калашник. Мне с ним работать…
Они стояли перед открытым балконом. Зеленая стена из тополей заслоняла полнеба. По-утреннему шумно горланили грачи, над станицей поднималось солнце, и тополя с гнездами-шапками снизу и доверху были залиты светом.
— Да, такого в Усть-Калитвинском еще не было, — задумчиво сказал Сухомлинов. — Ведь многие депутаты и раньше знали настоящую цену Рогову, да помалкивали…
Вошел Приходько, как всегда, чисто выбритый, со свежим румянцем на щеках. Втроем они составили повестку дня очередного бюро, заседание которого должно было пройти без Щедрова. И хотя их внимание теперь было сосредоточено на готовности района к уборке и на том, сколько в районе недостает грузовиков для вывозки зерна, где и как их раздобыть, а разговор как-то сам по себе и незаметно снова вернулся к Рогову.
— Рогов успел нажаловаться, — сказал Щедров. — Во втором часу ночи был звонок от Калашника. Так что в понедельник я поеду в Степновск не столько на семинар, сколько для неприятного разговора.
— Не понимаю: в чем же наша вина? — спросил Приходько.
Щедров подошел к балкону и некоторое время молча смотрел на тополя, теперь уже освещенные только сверху.
— Течет речка, тихая, спокойная, и к этому ее течению все привыкли, — заговорил Щедров. — Но вот кто-то взял и не то что запрудил русло, а только отвел его несколько в сторону, и речка потекла быстрее. Нечто схожее произошло и у нас на сессии райсовета. И вот уже от Калашника раздается звонок и слышится возглас неодобрения.
— Но ведь то, что произошло у нас на сессии, нужно для пользы дела? — стоял на своем Приходько. — Неужели Калашник этого не понимает?
— Бывает, живет человек как человек. Вежливый, никого не обидит, — говорил Щедров. — Любит выступать с трибуны. Словом, человек как человек, а в душе у него сидит эдакий, я сказал бы, тихий бюрократ. И если ему приходится с чем-то не соглашаться, чему-то возражать, то он это делает не потому, что иначе поступить не может, а исключительно потому, что нарушено то, к чему он привык. Вот это и случилось с Калашником… Ну, довольно об этом! Мне нужно подготовить материалы, которые могут потребоваться в Степновске. Анатолий, скажи Митрохину, пусть зайдет.
Оставшись один и продолжая стоять у распахнутой двери, Щедров смотрел на устремленные ввысь тополя и старался не думать ни о поездке в Степновск, ни о телефонном разговоре с Калашником и все же думал только об этом. И в конце дня, когда по его просьбе Митрохин собрал и сложил в папку нужные материалы, Щедров все равно и в райкоме и дома думал о поездке в Степновск, мысленно перебирая различные варианты предстоящего разговора с Калашником. «Хотя бы завтра, в воскресенье, не думать об этом, — сказал он себе, вернувшись вечером домой. — Надо бы как-то избавиться от этих мыслей и хорошенько отдохнуть. Не поехать ли на весь день в горы, к ледникам, и не одному, а с Ульяшей? Это было бы прекрасно! Ульяша увидела бы Эльбрус вблизи. А сколько она об этом мечтала! Приглашу Ульяшу, и мы поедем к Эльбрусу… в гости».
