Глава 35
Горы Кавказские, свои, с детства знакомые. Отвесные скалы заслонили горизонт. Узкая каменистая дорога, взлетая и падая, путалась между скалами, и казалось, катилась не «Волга», а двигались ей навстречу высоченные темные отроги. Берег крут и обрывист. Внизу, в узком скальном разрезе, пенилась и тягуче шумела река.
Как и тогда, еще юношей, впервые приехав сюда со школьной экскурсией, так и теперь Щедров с волнением смотрел на сосны, что темной стеной вставали по склону, на могучие медные стволы пихт и елей, что заслоняли собой солнце. Смотрел и показывал Ульяше то горы, от подошвы и до макушки укрытые, как шубой, курчавым лесом, то темные выступы причудливой формы, облепленные терновником и ежевикой, то громадины утесов, вершины которых подпирали небо: там, под небесным куполом, горные шпили казались матово-сизыми, и над ними недвижно пластались орлы. А вдали, за нагромождением скал и лесов, вставали искрящиеся отроги, и блестели они на солнце, как блестит лезвие кинжала, — это уже ледники, белые, с сизыми прожилками, похожие на головы сахара-рафинада.
Наши путники вышли из машины, запрокинули головы и смотрели, смотрели, вдыхая настоянные на солнечных лучах запахи сосны. Взявшись за руки и помогая друг другу, они взобрались на каменный выступ, смеясь и задыхаясь от радости. Ульяша смотрела в небо, и ее глаза повлажнели.
— Антон Иванович, а орлы садятся на землю? — спросила она. — Или так все время и кружатся в небе?
— Земля для них — это не та земля, что у нас в Усть-Калитвинской, и вообще не та земля, по которой люди ходят, — говорил Щедров, не сводя глаз с орлов. — Для них земля там, на вершине скалы.
— А где у них гнезда?
— Там же, в скалах.
— А как же птенцы? Вывалятся из гнезда…
— Скалы и небо — их стихия.
Они видели ни с чем не сравнимую красоту гор, ощущали прохладу на своих щеках, которую излучали ледники. Они снова ехали к Эльбрусу, а Эльбрус, как на беду, все отдалялся от них и уже не был виден. Щедров не мог скрыть свою радость, и он понимал, что ее первопричиной были не величественный вид соснового бора, не ущелье с грохочущим потоком, не орлы в поднебесье, а она, Ульяша. И он сравнивал эту свою радость с тем, как если бы человека, много лет прожившего в одном доме, вдруг переселили в другой дом, новый, красивый, непривычный. Он понимал, что жить в нем лучше, нежели в старом доме, и все же никак не мог избавиться от чувства незнакомого и тревожного.
Дорога уходила на подъем, все выше и выше, и вдруг уперлась в отвесную скалу.
— Прибыли, — сказал Ванцетти. — Дальше, как говорится, ехать некуда. Слева шумит Кубань, справа и спереди — скалы.
— Теперь мы пойдем пешком, — сказал Щедров. — Ванцетти, закрывай машину и пойдем с нами, посмотришь ледники. Они тут уже недалеко.
— Антон Иванович, у меня свои планы, — ответил Ванцетти. — Я прихватил подпуска, хочу поохотиться за форелью. Как раз тут, у истоков Кубани, она хорошо идет на крючок.
— Ну приходи к нам с форелью, — сказал Щедров.
— Если поймаю — приду.
Щедров и Ульяша взяли сетку с продуктами, термос и направились по отлогой, красного камня скале. Перед ними раскинулось небольшое плато, окаймленное с двух сторон сосновым лесом. Когда они прошли каменистое плато и лес уже остался позади, их взору открылась поляна, поросшая такими высокими травами, что Ульяше они были выше пояса. Травы стояли рослые, густые, никем не тронутые, и так они были пересыпаны цветами и цветочками немыслимых тонов и оттенков, что от них рябило в глазах. Трава, прогретая солнцем, источала теплый пряный запах меда. Дикие пчелы, здоровенные осы, стрекозы, жуки и букашки — все это порхало и липло к ярким и пахнущим цветкам. Чем дальше уходили Щедров и Ульяша, тем гуще поднимались травы, наполняя воздух удивительно тонким ароматом.
Ульяша побежала, но, запутавшись ногами в траве, припала к цветам, целовала их и, снова вскочив, бежала, забыв, казалось, о Щедрове. Легла на траву, как в гамак, и, раскинув руки и глядя в небо, смеялась тихо и счастливо. А ледники, как поднятые к небу зеркала, уже были рядом, блестели, сияли, и все, что находилось перед ними, — и эта цветущая долина, и эта речка с пологим берегом, и этот сосновый бор, и эти скалы — отражалось в ледяных громадах. «А где же Эльбрус? Куда запропастился и почему не встречает гостей?» — думала Ульяша. Она смотрела на ледники и видела хлещущие из них прозрачно-голубые струи, которые, падая, рассыпались и там, внизу, в камнях, рождали ручей, — перешагни и уже можешь потрогать ледник руками! Ручей манило, влекло в низину, и он, учуяв простор, торопился, шумел и, подплясывая на валунах и белея загривками, вливался в небольшую шумливую речку. Ульяша и Щедров уселись на травянистом низком берегу этой речки, ощутив двойную прохладу — от ледников и от танцующей на камнях воды.
— У твоих ног, Ульяша, берет начало та самая река, что течет возле нашей станицы и зовется Кубанью, — сказал Щедров, наклоняясь и черпая ладонью холодную чистую воду. — Тут ее колыбель. Отсюда она начинает свой бег. Только это еще не Кубань. Ледники рождают безымянные ручьи, и они, сходясь в ущельях, сливаются в две речки — Уллулан и Учкулан. Соединившись, эти два потока и образуют Кубань… Ульяша, что ты такая молчаливая?
— Не знаю… Красиво здесь и необычно! Будто мы находимся на какой-то иной планете. И солнце светит как-то не так, как в станице. Антон Иванович, а где же Эльбрус? Мы же ехали к нему в гости.
— Разве не знаешь, великаны хорошо видны только издали, — сказал Щедров. — Когда мы смотрим на Эльбрус из Усть-Калитвинской, он весь перед нами. Здесь же его заслонили леса и горы.
— Как тут тихо… Чудно! — мечтательно говорила Ульяша. — Все меня удивляет и радует. И свет солнца, и тепло трав, и цветы, и ледники. Да и мы тут стали какими-то другими. Не смейтесь! Да, да, другими!
— Милая Ульяша! Оказывается, ты большая фантазерка!
— А что, разве не правда? Антон Иванович, вы только посмотрите…
— Почему «вы»? И почему «Антон Иванович»?
— Когда уважаешь человека…
— А когда любишь? — Щедров взял ее ладони в свои, так же, как вчера, и ее руки снова вздрогнули. — Ты какая-то сегодня особенная. Отчего?
— От радости. — Заливаясь румянцем, Ульяша тихонько смеялась. — Я и сама себя не узнаю.
Или эти, сквозь смех сказанные, ее слова «я сама себя не узнаю», или эти цветущие травы и ледники перед глазами придали ему смелости, только Щедров вдруг привлек Ульяшу, обнял ее и сказал:
— Ульяша, милая, я люблю тебя и прошу быть моей женой…
Он ждал ответа, а она молчала, и лицо ее покраснело еще больше, а в глазах показались слезы. Не зная, что ей сказать, он стал целовать ее торопливо, как бы боясь, что Ульяша вырвется, убежит и что больше он уже никогда ее не увидит.
Перед вечером, усталые, счастливые, они вернулись домой. Их встретила тетя Анюта, и они смотрели на нее смущенные, не зная, что ей сказать.
— Дорогая Анна Егоровна! — начал Щедров. — Мы с Ульяшей любим друг друга и решили пожениться.
— Бабуся, мы просим твоего согласия и твоего благословения, — покраснев, сказала Ульяша. — Ну что ты молчишь, бабуся? Скажи что-нибудь.
— Что вам сказать, дети мои? Сбылась, выходит, моя догадка. — Тетя Анюта прикрыла фартуком лицо, вытерла слезы. — Эх, была бы жива Ульяшина мать, ее благословение нужно. Да и у батька своего надобно просить согласия.
— Отец согласится, я знаю, — уверенно ответила Ульяша.
— Раз слюбились, то что с вами поделаешь. — Тетя Анюта снова вытерла слезы концом фартука. — Антон Иванович, вручаю тебе Ульяшу, мою единственную радость… Люби и береги ее так, как все эти девятнадцать годков я любила ее и берегла. Живите в любви и в согласии да меня, старую, не забывайте… А зараз садитесь к столу, а то небось проголодались.
После ужина Щедров и Ульяша ушли в комнату Щедрова, которую они уже считали своей, и это обидело тетю Анюту. Она хотела принести чай, а Ульяша опередила ее, взяла у нее чайник и сказала:
— Бабуся, теперь я сама, я сама!
Вот это — «я сама» — еще больше обидело старую женщину. Она вернулась в свою комнату, склонилась на подоконник и заплакала. «Знать, я уже им не нужна…»
А Ульяша появилась с чайником и с посудой, не скрывая от Щедрова то свое восторженное чувство, которое жило в ней и скрывать которое у нее не было ни сил, ни желания. Ей хотелось показать и самой себе и особенно Щедрову, что она уже не та Ульяша, какой была еще вчера; что и чай она принесла будто бы и так, как приносила раньше, а только уже совсем не так; и что хотя внешне она была все такой же беззаботной Ульяшей со смеющимися щеками, а вместе с тем она уже была совсем не та, которую еще вчера знал Щедров. Она и к нему была внимательна будто бы так же, как и раньше, а уже совсем не так: так может быть внимательной только любящая жена. Она говорила с ним на «ты», при этом смущенно улыбалась и смотрела на него иными глазами и с какой-то новой, еще ей самой непривычной улыбкой: так может смотреть и так может улыбаться только любящая жена. Она и чай наливала как-то так просто, умело и естественно, как его наливают своим мужьям одни только любящие жены. И то, что она не ушла, как бывало, принеся чай, уходила, а присела к столу, чтобы посидеть со Щедровым и посмотреть на него, — тоже говорило о том же: так могут сесть к столу только любящие и любимые жены.
