— Эх ты, бедолага! Разнесчастный человек! — сочувственно говорила она. — Совсем заплошал. Худущий, остались одни кости да кожа. — Она вылила ему на плечи еще один черпак. — Теперь сам мойся, а я приготовлю постель. Не гнись, красная девица, а бери мыло и мочалку. Вытрешься вот этим полотенцем — и сразу под одеяло. Жаль, что у меня нету ни мужской рубашки, ни трусов. Ну, ничего, подождешь до утра.
— Лиза, и чего ты так обо мне заботишься?
— А кто же о тебе позаботится? Некому…
Не столько непривычно, сколько обидно было ему лежать на чужой постели, чувствуя на чистом и еще влажном теле холодок свежей простыни. Лиза сама заботливо укрыла Никиту одеялом — так укрывают больного, опасаясь, чтобы он не простудился, — и сказала:
— Спи, а я займусь стиркой.
— Нехорошо получается, Лиза, — сказал он.
— Что нехорошо?
— Некрасиво получается. Я улегся, как господин, на твоей кровати, а ты должна стирать мою рубашку.
— Могу я сделать это просто так, из уважения?
— А где будешь спать?
— Обо мне не беспокойся, лягу на диване. Ну, спокойной ночи.
Она погасила свет, ушла на кухню и прикрыла дверь. А ночь была лунная, и окна, выходившие во двор, светились в темноте манящим голубоватым светом, от них наискось до самой кровати рушниками протянулись серебристые дорожки. Никита повернулся на бок, смотрел на эти голубоватые рушники и думал о Лизе. Что это с нею? Не жалость ли к нему? А может, это ее сердечная доброта? И как понять все то, что она сегодня сделала для него? Неужели все еще любит и все еще помнит о том, что было между ними давным-давно? Ни то, ни другое никак не укладывалось у него в голове. Как можно любить такого, как он? И как можно до сих пор не забыть того, что было в юности? Ведь прошли годы, у нее сложилась своя, ему неведомая жизнь, у него своя, неведомая ей.
Никита не знал, что в Степновске, на учебе, Лиза выходила замуж за шофера такси. Но случилось несчастье, через неделю после свадьбы ее муж попал в аварию и погиб. Окончив учебу, Лиза вернулась в Холмогорскую, поступила работать на молочный завод, и в станице никто не знал о ее горьком замужестве. Многие сватались к ней, но она всем отказывала. Она и Никите не захотела сказать правду, когда он спросил ее, была ли она замужем.
Никита не мог уснуть, его мучила одна и та же мысль: почему Лиза привела его в свою хату и теперь он, накормленный, чистый, лежал на ее кровати, а она стирала его рубашку? Невольно в сердце шевельнулась и теплом отозвалась то ли чудом воскресшая любовь к Лизе, то ли чувство уважения к ней, то ли простая человеческая благодарность. И, может быть, это Лиза заставила его впервые подумать, что все эти годы он жил не так, как надо было бы жить. А как надо? Не знал, да и не хотел знать, потому что к тому, прошлому, возврата не было. Мысленно он уверял себя, что было бы прекрасно, если бы Лиза согласилась стать его женой, и жить бы с него вот так, постоянно чувствуя ее заботу и ее ласку. «Клава перед смертью наказывала мне жениться только на Лизе, — думал он, не отводя взгляда от лунных дорожек. — Да и сыны мои жили бы тут, с нами. Лиза полюбила бы их, и жизнь моя наладилась бы».
Вошла Лиза и, не зажигая свет, чтобы не разбудить Никиту, начала в темноте стелить постель на диване. Никита видел, как в лунном свете белым крылом взметнулась простыня. Лиза двигалась неслышно, все еще боясь потревожить Никиту и думая, что он давно спит.
— Лиза, а я не сплю. Как мне благодарить тебя? Не знаю.
— А почему не спишь? — не отвечая, спросила Лиза.
— Разные думки лезут в голову. О тебе думаю…
— Напрасно. Обо мне думать нечего. — Желая переменить разговор, она сказала: — Твое белье поставила кипятить. Пусть хорошенько проварится, потом я простирну, развешу и лягу спать. А ты спи.
— Лиза, как же мне уснуть? Все ты во мне перевернула.
— Надо спать и ни о чем не думать.
— Лиза, скажи мне, только правду скажи: хоть немножко уважаешь меня?
— Лежишь на моей кровати… О чем же еще говорить?
— А можешь лечь со мной рядом? — спросил Никита. — Не побоишься?
— Я не из пужливых баб. Только зачем?
— Странно у нас получается. Я лежу на кровати, а ты будешь всю ночь гнуться на диване. — И тут Никита еще раз засмеялся тем же несмелым смехом. — Если бы, допустим, какой писатель изобразил бы такое, то никто бы ему не поверил.
— Умный все понял бы и поверил бы, а с дурака какой спрос, — ответила Лиза. — Некоторые праведники не верят, что ты сам поджег свой дом, говорят, такого, дескать, в жизни не бывает.
— Не знаю… Мог или не мог, а дело сделано.
— Как же теперь решаешь с домом?
— Отдам колхозу. Пусть оценят и заберут.
— Пусть останется сыновьям. Им еще жить да жить.
— Не станут они жить так, как жил я. — Никита помолчал. — Ну, так что, Лиза, ляжешь со мной рядом?
— Могу и лечь. А что? Не испугаюсь! — нарочито весело говорила она, шелестя одеялом. — Только при одном условии: ты должен сбрить свою противную бороду, потому что с таким дедом лежать не то что страшно, а стыдно.
— В данную минуту бороду не сбреешь, это надо идти к Жану, — сказал Никита. — Но я могу отвернуться к стенке.
— Вот что, Никита, если без шуток, то об этом своем желании забудь.
— Да почему же, Лиза? Мне не хочется, чтобы ты из-за меня гнулась на диване.
— Ничего, диван мягкий и просторный.
— Лиза, вспомни нашу молодость…
— Ну, хватит об этом! Ты должен понять…
Она не сказала, что же должен был понять Никита. Лиза ушла на кухню, и когда открыла дверь, послышался булькающий шум кипящей воды и потянуло запахом мыла. Через час, управившись со стиркой и войдя в комнату, Лиза услышала тихое посапывание — Никита уже спал.
Никита проснулся поздно. Ему казалось, что никогда еще, даже в детстве, не спал он так спокойно и так крепко, как в эту ночь. Солнце пробивалось сквозь кружевные занавески, вся комната была залита светом. Никита взглянул на будильник, стоявший на столике недалеко от кровати: было без четверти двенадцать. «Ого, сколько я проспал, день давно разгулялся, а я, как господин какой, все вылеживаюсь, — подумал Никита. — Что-то в хате тихо. Где же хозяйка?»
— Елизавета, ты дома?
Лиза не подавала голоса, значит, дома ее не было. На диване, где она спала, постель убрана, и лежали поглаженные брюки, рубашка, трусы. Рядом, на спинке стула, висел пиджак, почищенный и тоже отглаженный. На стуле — записка: «Молоко и хлеб на столе. Будешь уходить, не забудь положить ключ под камень возле дверей».
Умывшись и одевшись во все чистое, Никита не утерпел и посмотрел в зеркало. «Вот, Никита Андреевич, какой ты сегодня нарядный, как жених, — подумал он, обращаясь сам к себе. — Что значит женские руки, походила возле тебя Лиза, и ты уже на человека похож. Вот только борода все такая же страхолюдная»…
Он поел хлеба с молоком, закурил и, не раздумывая, надел пальто, тоже почищенное, и вышел из хаты. На щеколду повесил замок, а ключ, как и велела Лиза, положил под камень, лежавший возле порога. Давно он уже не выходил на улицу в таком приподнятом настроении. Он будто бы заново народился на свет, и поэтому все, что видел сегодня, казалось ему не таким, каким оно было вчера. И солнце, взобравшись на середину неба, светило как-то уж очень ласково, совсем не по-осеннему и не так, как вчера; и совершенно голые сады во дворах были теперь не такими неуютными, какими они казались Никите вчера, и тень от веток как-то необычайно красиво мережила землю; и сухая листва под ногами шелестела весело, будто нашептывала Никите что-то свое, радостное. Да и направился Никита не за околицу, как направлялся вчера и позавчера, а в центр станицы. Шел неторопливо, поглядывал по сторонам, и как же ему хотелось, чтобы встретился кто-то из знакомых, но говорил бы с ним и понял бы его душевное состояние. Но, как на беду, никто не встречался, и Никита все шел и шел, и опять, как и вчера, не зная, где скоротать день.
Еще в хате, заглянув в зеркало и увидев там бородатую образину, Никита вспомнил слова Лизы: «…ты должен сбрить свою противную бороду, потому что с таким дедом лежать не то что страшно, а стыдно»… — и хотел сразу отправиться к Жану. Теперь же, когда он, обдумывая, куда бы ему податься, очутился на станичной площади и увидел широченные окна парикмахерской, его снова потянуло к Жану. И все же пойти к нему так, вдруг, он не решался. Прошел мимо окна и снова вернулся. Нарочно остановился и в окно увидел, как грузный, широкоплечий мужчина в тесном кителе важно уселся в кресло. Одутловатое его лицо заросло жесткой щетиной, как непрополотое поле бурьяном. И Никите еще больше захотелось сесть в кресло, как этот мужчина в кителе. Видел Никита, как Жан, в белоснежном халате, с огненной, мелко вьющейся чуприной, мастерски накинул на этого мужчину широкую простыню, и так спеленал ею, что из простыни выглядывала одна лишь крупная нечесаная голова.
