— Обед скоро?
Жена растерянно завертела головой, глазками заморгала.
— Ещё рано… Или пора уже? — тотчас поправилась она, увидев, как наливается яростью беспощадный глаз.
Вспорхнула, засуетилась. Тщетно все три женщины и поддакивающий им, все ещё бессмысленно улыбающийся Дмитрий Филиппович уговаривали не беспокоиться. Они пообедали, они сыты, да и пора уже…
— Куда? — рявкнул хозяин. — Из такой дали приехали… Не емши отпустим, что ли? Борща поедите. У неё хороший борщ, — кивнул он на жену, которая замерла было, надеясь, что гости все же уклонятся от угощения. Но попробуй уклонись тут! Снова захлопотала у стола.
— Помочь? — предложила Александра Сергеевна, но её тёзка испуганно замахала руками, на мужа оглянулась, — не слышал ли? Не слышал. Разминаясь, грузно прохаживался по комнате. Остановился у двухпудовой гири, примерился, явно борясь с соблазном выжать гирю — не убежала ли силёнка, пока говорил?
— Врачи лежать велели, а я — спортом. Стенку видали? По полчаса три раза в день. Гантели… Ледяной душ… — хвастался он, но с таким видом, с такой брезгливо оттопыренной губой, будто поносил кого. К Дмитрию Филипповичу оборотился: — Сколько раз выжмешь?
Дмитрий Филиппович посмотрел на гирю, и глаза его, глаза профессионального грузчика, чуть сузились.
— Не знаю, — с неловкой улыбкой проговорил он.
Но Визалов не понял этой предупреждающей, этой застенчивой улыбки человека, слишком хорошо знакомого с делом, о котором толкует дилетант.
— А ты подумай! — не отступал он. — Два пуда… Сколько раз?
Дмитрий Филиппович косил хитрыми глазами то на гирю, то на некстати расхорохорившегося хозяина, то на жену — сказать ли?
— Не связывайтесь с ним, — чистосердечно посоветовала Валентина Потаповна. — Это по его части.
На сей раз Никита Иванович услыхал. Расширился в гневе здоровый глаз и прикрылся больной. Это кому же она такой совет даёт — не связываться? Ему, Визалову? Медленно засучил рукав на жирной руке.
— А ну считай!
Нагнулся и с оглушительным кряканьем выжал гирю. Раз, другой, третий… Лицо побагровело. Больной глаз закрылся совсем, а здоровый после каждого движения стрелял в Валентину Потаповну.
— Считаешь?
— Я считаю, — поспешно ответила её сестра, у которой появилась наконец возможность хоть как‑то отметить своё присутствие. — Четыре… Пять… Шесть… — Уж она‑то не обсчитает, было написано на её лице.
После десятого раза Никита Иванович помедлил, подышал, взглядом пронзил своего потенциального соперника и, поднатужившись, выжал одиннадцатый. Это уже было явно сверх нормы, для гостей. Не дав себе труда нагнуться, выпустил гирю, и она шарахнула так, что Вероника Потаповна подпрыгнула на своём стуле.
— Двенадцать, — вылетело у неё с испугу.
Визалов тяжело дышал, но его единственный глаз не отпускал Дмитрия Филипповича.
— Попробуешь?
— Да не связывайтесь вы с ним, — снова подала добрый совет Валентина Потаповна. Но о том, что хозяин имеет дело с профессиональным грузчиком, ни гугу. Этого он так и не узнал, пристыженный и поверженный в атлетическом поединке гвардии майор. Я представляю, как чесался язык у моей бабушки, обычно не упускавшей случая подчеркнуть принципиальную разницу между своим покойным мужем и мужем сестры, простым грузчиком, но сейчас она благоразумно смолчала. Ведь и сестра могла кое‑что сообщить о ней — например, что кроме благополучной дочери Нонны есть ещё дочь неблагополучная, или даже ляпнуть о некогда имевшей место бурной деятельности на светопольской барахолке. Было, ляпала. И тогда моя несчастная бабушка, изо всех сил тщившаяся выдать себя за даму светскую, садилась в лужу.
Сейчас этого не произошло. Сейчас в лужу сел почётный гражданин города Калинова. Как ни отнекивался благородный Дмитрий Филиппович (тоже, между прочим, умолчавший о своей профессии), он заставил‑таки его взяться за гирю.
Бывший грузчик поднялся, подошёл, примерил её взглядом. «Прицелился», как все это время «прицеливался» к нему хозяин. Ноги расставил. Перебирая пальцами, долго пристраивал руку.
Гиря поднялась. Она поднялась легко и плавно, без малейшего рывка и, не задержавшись вверху, опустилась, снова поднялась и снова опустилась. Даже хозяйка с тарелками в руках замерла в дверях. В тишине слышалось лишь тяжелое дыхание Никиты Ивановича, а Дмитрий Филиппович — тот вроде бы и не дышал вовсе. Подымет — опустит, подымет — опустит…
— Одиннадцать, — быстро сказала бабушка, доселе считавшая про себя. И не она одна…
Гиря замерла внизу. Блеснули хитрые глаза — на супругу, на хозяина, который засопел ещё громче.
— Давай–давай, — подстегнул он, лицо же снова побагровело, будто не гость, а он работал с гирей.
Но Дмитрий Филиппович не поднял её больше. Аккуратненько поставил на пол, а сам скромно сел. Визалов молчал. Подобрав губу, которая умела оттопыриваться с таким презрением, смотрел на то место, где только что стоял положивший его на обе лопатки гость, хмурился и лишь время от времени покрикивал на жену:
— Рыбу!
— Да есть же рыба, — оправдывалась она своим надломленным, как у девочки, голосом и на стол показывала, но он рычал:
— Красную рыбу! — И она, не слушая отчаянных протестов женщин, торопливо несла красную. — Грибы! — И она грибы несла.
Даже в самых дерзких своих мечтах не предполагали мои старики, что кто‑то в родном Калинове приветит их с таким размахом.
В центре стола желтел графинчик. Визалов, кряхтя, налил всем, и только его рюмка осталась пустой.
— А себе что же? — напомнила вконец растроганная Валентина Потаповна.
— Не пью, — просипел он, но глаз не поднял. — Душ принимаю. Ледяной. — И покосился на гирю. Отныне всякое разочарование — как большое, так и маленькое — будет связано у него с этим позорным крушением.
— Позвольте сказать? — попросила Валентина Потаповна и поднялась с рюмкой в руке, маленькая и торжественная. — Уважаемый Никита Иванович! Уважаемая Александра… — И, запнувшись, виновато повернулась к хозяйке. — Простите, не знаю вашего отчества.
— Ничего–ничего! — замахала та рукой, но Визалов зыркнул на неё, и она протараторила: — Михайловна.
И тогда к ним обоим приподнято обратилась Валентина Потаповна, которая любила и умела говорить за праздничным столом, и только один достойный конкурент был у неё — дядя Паша Сомов.
Я отлично помню эти застолья. Помню тосты, которые произносились в мёртвой тишине со взволнованными лицами и со взволнованными лицами выслушивались. На нынешних праздниках не говорят таких речей. Богаче стали столы, проще стали слова, и, наверное, это хорошо.
У меня хранятся поздравительные открытки, которые писал из загородной больницы умирающий дядя Паша Сомов. Искалеченная рука едва держала ручку, но строки ложились четко и ровно, а некоторые слова были выведены красными чернилами.
Мы не умеем так. Надеюсь, мы не оскудели чувствами — надеюсь! — но красные чернила нам не требуются. Вот и в этой повести больше улыбки, чем пафоса, хотя, сказать по совести, меня одолевает порой соблазн отложить одну ручку и взять другую.
Я не делаю этого. Я опускаю речь, которую сказала с рюмкой в руке моя старая тётя, как опущу в своё время сцену встречи с человеком, прекрасно помнящим и прежний, полувековой давности Калинов, и мать Вали и Вари, и их самих, и страшного деда Егора, у которого эти проказливые пигалицы воровали вишню, и Сергея Бабкина, и даже лысую Леру… Я подведу вплотную к этой встрече, которая не может не состояться, коль скоро затеяно это путешествие, и которая явится его безусловным апофеозом; подведу, и здесь мы с вами деликатно отвернёмся. Но даже эта счастливая встреча не ослабит впечатления, которое осталось у моих стариков от гостевания у почётного гражданина города Калинова.
Не успели умолкнуть аплодисменты, какими расчувствовавшиеся гости одобрили замечательный тост своего лидера, как Никита Иванович с кряхтением поднялся. Он тяжело дышал, будто только что двенадцатый раз выжал злополучную гирю.
Все почтительно смолкли со все ещё полными рюмками в руках — ответного слова ждали, но хозяин говорить не стал. С оттопыренной губой подошёл к коврику, увешанному боевыми наградами, грозный глаз обежал его сверху вниз и остановился на звезде, крест–накрест пересечённой сзади винтовкой и саблей. Никита Иванович отцепил её, повернулся и — к Дмитрию Филипповичу.
— Встань.
Но даже не пошевелился оторопевший Дмитрий Филиппович, даже на жену не глянул, так что гвардии майор вынужден был властно повторить:
— Встать, говорю! — И бывший солдат растерянно вытянулся перед ним.
Сопя, герой двух войн долго прилаживал толстыми пальцами орден к льняному пиджачку. Дмитрий Филиппович не дышал. Вытаращил глаза и шею вытянул, словно не орден прикрепляли ему, а повязывали галстук.
