— Да тише ты, — заметила жена, откладывая книжку.
— Я и так тихо, — ответил Бурдин. — А ты что не спишь? Меня, что ль, ждешь?
— Как же, только этого недоставало.
— Ложись спать, Шура.
— Я тебе мешаю?
Взглянув на крохотное личико ребенка, Бурдин улыбнулся и завалился на кровать. Он отвернулся к стене и притворился, будто сразу уснул. Сам же прислушивался, как жена медленно, словно что-то обдумывая, раздевалась. И хотя оставил ей на кровати место больше, чем себе, все же, ложась, она толкнула его.
— Развалился, как медведь. О-о, господи, подвинься!
— Какой я господи, я — председатель колхоза, — ответил Бурдин.
Из щелей и углов наплывала тишина. Чуть приметно горела привернутая лампа. Бурдин притворился крепко спящим и слегка всхрапывал. Но жена не спала. Он ждал, что вот-вот она начнет с ним разговор. Не тут-то было. Так и уснул Бурдин и не слышал, как жена что-то ворчала, потом несколько раз вставала к ребенку.
Утром тоже ничего не сказала Бурдину. Проводив бригады в поле, Бурдин зашел позавтракать и увидел, что в квартире суетилась чья-то расторопная девка. Улучив момент, когда девка вышла из избы, он вопросительно посмотрел на жену, а та сквозь зубы ответила:
— Няню взяла.
— Что ж, дело хорошее.
— Конечно, сам-то ты век не догадался бы.
Девку эту нашла ей Прасковья. После завтрака жена, хмуря брови, строго заявила:
— Мне с тобой поговорить надо.
— Пожалуйста!
Ей не понравилось «пожалуйста».
— Вечно так. Начнешь по-хорошему, а тебе шутки.
— Да не шучу я, что ты? Неужели нельзя слова сказать?
— Говори хоть десять.
— Да нет, ты что-то сказать хотела?
— Посоветоваться с тобой, а не сказать, — уже мягче начала она. — Ты знаешь, я раскаиваюсь, что притащилась сюда. Теперь заявляю — сидеть дома, нянчиться, кухарничать не хочу. Работать буду в колхозе. А какая работа, тебя не касается. Только для сведения тебе говорю. Хочу знать — одобряешь или нет. Ну?
— Да ты все-таки скажи мне, ну, хоть как председателю колхоза, что ты хочешь делать?
— Одобряешь или нет, говорю?
— Как я могу одобрить, когда не знаю в чем дело?
— Несчастье ты на мою голову. Так слушай. Вчера были две колхозницы. Предлагают заведовать яслями. Организовать и заведовать. Понятно?
— Больше половины.
— Вот и все. И я спрашиваю тебя, советуюсь с тобой, ну, как бы с порядочным мужем: следует мне браться за это дело или нет?
Бурдин задумался. Думал долго, несколько раз вздыхал, потом неопределенно проговорил:
— Кто ее знает.
— А ты прямо скажи, — повысила она голос.
— Прямо? — повысил голос и Бурдин. — Что ж, если хочешь, скажу прямо: не советую…
— Почему? — грозно нахмурила она брови.
— Не стоит браться за такое дело. Ты даже представить не можешь, какая это работа. Кроме того, и нервы твои не позволят.
Пока Бурдин говорил, внимательно наблюдая за женой и думая: «Как бы не перекрутить», лицо ее то бледнело, то вспыхивало, а потом жена спокойно, как умеют иногда говорить нервные люди, начала:
— Вот-вот. Я же знаю тебя. Только хочу взяться за какое-нибудь дело, ты против. Сколько раз тебе говорила, и уже говорить надоело, что ты упорно смотришь на меня только как на домашнюю хозяйку и совсем не хочешь понять, что я тоже человек. Чело-о-ове-ек! Если уж не друг твой и не товарищ, то просто гра-ажда-анка-а! Однажды я хотела поступить в педагогический техникум — ты не пустил, физкультурой хотела заниматься — отговорил, в кружке пения была — через тебя ушла…
И пошло и повалилось на голову Бурдина все, что было и чего не было. И никогда ни от чего он не отговаривал ее, ниоткуда уходить не советовал, все делала она сама, а теперь взвалила на него. Долго он слушал, как она отчитывала его, наконец замахал руками:
— Да, да, Шура, действительно во многом я виноват, виноват. Каюсь… И не хочу прибавлять еще вины. Берись за ясли, берись, берись.
— Назло тебе возьмусь!
— Только не забудь, гражданка, что ты будешь подчиняться мне как председателю колхоза.
— Фигу тебе с маслом!
— Что ж, анархизм разведешь? Разводи! Словом, делай, как знаешь, а после на меня не пеняй! Ни в чем я не буду виноват.
— Нет, будешь, будешь. И всегда ты будешь виноват.
— Всегда ли?
— Да по крайней мере до тех пор, пока не начнешь делать так, как я хочу.
— Ну, значит, всегда, — усмехнулся Бурдин и, неожиданно обхватив жену за голову, пригнул ее к себе и крепко-накрепко поцеловал.
— Ох, дурак ты какой, — прошептала она, оглянувшись на окно, и торопливо принялась поправлять волосы.
Со дня смерти Абыса между фельдшером Авдеем и Митенькой дружба еще более укрепилась. Авдей так незаметно выдвигал впереди себя Митеньку, что тот и сам гордился, будто всеми делами против колхоза именно он заправляет. Да и не было нужды Авдею выступать открыто против колхоза: о больнице и о фельдшерском пункте никто как будто хлопотать не собирался. И он по-прежнему лечил и, как раньше, брал деньгами, натурой, а недавно в соседнем селе купил большой гардероб, сундук, посуду, граммофон да кровельное железо для амбара. Чтобы окончательно выветрить мысль у колхозников об организации медицинского пункта, он с них плату брал совсем небольшую.
Раньше, чтобы упросить Авдея осмотреть больного, к нему ходили несколько раз, а сейчас он сам, едва прослышав о больном, шел к нему, осматривал, выслушивал, называл болезнь полным именем и давал лекарство.
Смотря по тому, кто перед ним был, некоторым он не советовал выходить на работу. И они отсиживались дома дня по три, по четыре. В разгар прополки яровых кто-то пустил слух, что согласно декрету больным колхозникам, не вышедшим на работу, все равно зачтут дни и оплатят. С этим вопросом обратились к Бурдину. Тот подтвердил, но сказал, что о болезни нужна справка. На второй и третий день Бурдину принесли около полусотни справок за подписью Авдея. Ничего не ответив колхозникам, Бурдин поставил вопрос о справках на правлении, и все их до единой аннулировали. Авдей, узнав об этом, встревожился, что «перегнул», и всех, кто приходил к нему, убеждал в полном их здоровье.
Ясли, и площадку хотели организовать еще в прошлом году, но не нашли помещения. Не легче было с помещением и в этом году. Грудных по подсчету оказалось около семидесяти. Где найти такой дом, чтобы в нем расставить столько кроваток? А кроватки где взять? Досок нет. Потом нужны еще матрацы, пеленки, подушки, одеяла, посуда разная, а самое главное — это продукты! Отпустит ли райпо? Что, если только обещает? И тогда опять ребят по домам, опять отрываться бабам в самую уборку.
Так думала Прасковья, подходя к квартире Бурдина. Александра Федоровна сидела на крыльце с ребенком. Увидев Сорокину, закивала ей.
— А я и так к тебе, — улыбнулась Прасковья.
— У меня муж исчез.
— Он в Алызово чуть свет поехал.
— И не мог даже разбудить. Вот му-уж…
— Ничего, муж у тебя хороший, — садясь на ступеньку, промолвила Прасковья.
Довольная похвалой, Бурдина тихо сказала:
— Уехал не евши.
— Не умрет, — успокоила Прасковья. Советовалась, с ним об яслях?
— Отговаривал, слышь, — не управлюсь. Да я его все равно не послушаюсь.
— И хорошо сделаешь, — подзадорила Прасковья. — Они, мужики, не верят в нашу силу. Нет, мы им докажем, что такое женщина в колхозе!
Бурдина передала ребенка няне и решительно заявила:
— Сегодня пойдемте по избам, запишем ребятишек… Согласны будут бабы отдать детей в ясли?
— Бабы-то будут согласны, — ответила Прасковья, — только не в них дело.
— В ком же?
— Вот увидишь, в ком.
Поговорив еще немного, они пошли…
Возле полуразвалившейся избы Чушкина Арефия, в пыли, в сухом навозе, вместе с курами, копошились два мальчугана. Одному было года три, другому — лет пять.
Тут же сидела девочка лет восьми и держала на руках младенца. Несмотря на жару, младенец был плотно завернут в тряпье. С лица его, как с лица взрослого во время молотьбы, струился пот. А так как ребята, играя, высоко подбрасывали пыль, то на лице ребенка были черные полосы.
— Что же ты, дура, в такой пыли сидишь с ним? — сердито обратилась Прасковья к девочке.
— Где же сидеть? — переводя глаза с Прасковьи на Александру Федоровну, спросила нянюшка.
— На огород иди или на луг.
— Эх, небось они тут подерутся без меня. Яшка Ваньке недавно голову железкой расквасил.
— Где старуха?
— Нитки в избе сучит.
— Уйди с этой пыли, — приказала Прасковья. — Гляди, ребенку глаза все запорошило. Как его зовут?
— Федькой.
— Ослепнет твой Федька.
— А мне что? — равнодушно отозвалась девочка.
