Прасковья с Бурдиной пошли в избу.
Шагая через порог, Александра Федоровна не догадалась нагнуться и задела головой за низкую перекладину двери.
— Ушиблась? — спросила Прасковья.
— Да нет. Пустяки. Какая-то мука за воротник насыпалась.
— Гнилушки.
Старуха, бабушка этих ребятишек, сидела в избе, сучила нитки.
— Здорово, бабушка Февронья, — поздоровалась Прасковья. — Нитки сучишь?
— Что же старой делать? Не даром хлеб жру.
Февронья злобно посмотрела на вошедших. Через баб до нее дошел слух, что скоро у колхозников будут отбирать детей. Поместят их в одну избу, откормят, а к осени увезут.
— Детей вздумали отбирать?
— Зачем они нам? — садясь на лавку, усмехнулась Прасковья.
— А ты, поди, не знаешь?.. Нет, не видать вам наших ребятишек.
— Мы и не возьмем, — сказала Прасковья. — На кой они нам? Возьмем у тех, кто сам хочет отдать. На них колхоз и расход понесет.
— Душно как, — промолвила Александра Федоровна. — Вы хоть бы окно открыли.
Но старуха не ответила ей. Она опять обратилась к Прасковье:
— Сноха-то вчера — и — ишь расфуфырилась: «В ясли отдам. Ты, слышь, стара стала. Какой пожар, погорят». А я ей: «Погорят — ты, сатана, опять народишь».
— Напрасно, бабушка Февронья, так рассуждаешь, — вступилась Александра Федоровна. — Погляди, что с вашим внучонком. Он в пыли задохнется.
— Задохнется? — удивилась старуха. — Здоровее будет. Все мы так росли, глядь не задохлись.
— Опять напрасно так рассуждаешь. В яслях и сытно будет, и чисто, и все время на воздухе.
Старуха еще злее посмотрела на чужую женщину и, сморщив лицо, запальчиво выкрикнула:
— Ты бы за своим ребенком больше глядела: кислый у тебя, слышь. Страсть, бают, одна.
Александра Федоровна покраснела.
— Это, бабушка, оттого, что в селе нет доктора и некому осмотреть ребенка.
Старуха на это язвительно заметила:
— А за нашими ребятишками так фершала по пяткам и бегают… — Встала, резко повернулась, застучала костлявым кулаком по столу и, уронив сканец, прокричала: — Ввек я дохторов не знала, сроду к фершалам не ездила, а восемнадцать человек родила.
С изумлением посмотрела Александра Федоровна на эту сухощавую старуху. «Неужели восемнадцать?»
— Сколько в живых осталось?
— Пятеро.
— Вот видишь, — подхватила Александра Федоровна, — а был бы врач, все бы остались живы.
Февронья расхохоталась:
— Погляжу на тебя — глупощая ты!
— Почему? — не обиделась Александра Федоровна.
— «Все бы живы остались». А куда мне их столько? С этими горе мыкала.
Вздохнув, не то завистливо, не то осуждающе проговорила:
— Нынче вон как ловко бабы ухитрились. Забрюхатили чуть, бегут к Насте аль к Катьке.
Желая закончить затянувшийся разговор, Прасковья обратилась к старухе:
— Говори: отдаешь внучат или подождешь?
— У них мать есть.
— Мать согласна, ты вот как?
— А вот я как: пока жива, пока ноги ходят, глаза видят, с внучатами не расстанусь. — Передохнув, громко и жалобно произнесла: — Ты, Паша, подумай: за что же меня тогда, дуру старую, кормить будут?
Прасковья махнула рукой, и они вышли. Ребятишки все еще пускали пыль, высоко подбрасывая ее, девчонка с ребенком сидела на том же месте, а Февронья вновь крутнула веретено, и оно тонко, жалобно запело. Пройдя двора два, Александра Федоровна, случайно оглянувшись, увидела, что старуха вышла из избы, в руках у шее была тряпка, подошла к девочке и принялась вытирать тряпкой лицо ребенку.
Вторая старуха, к которой они направились, сидела на пороге глиняной мазанки и вязала чулок. Но вязать ей мешала орава ребятишек. Трудно было поверить, что все они из одной семьи. Их шесть человек, седьмой лежал в зыбке, подвешенной на перекладине между ветел. На колени к старухе забрался мальчуган, который, интересуясь вязаньем, то и дело выдергивал спицы. Второй, постарше, швырял клубок ногой. Сзади стояла девочка лет шести и занималась тем, что стаскивала с бабушки платок и опять надевала его на голову старухи. Этот же платок вырывал из ее рук братишка. Еще постарше девочка назойливо просила хлеба, затем отправилась в избу сама и вынесла оттуда большой ломоть. На нее, как коршун, налетел самый старший и, свалив ее, выхватил ломоть.
— Заступись, баушка! — заорала девочка.
— Эй ты, разбойник, что делаешь? Ну-ка, где палка?
— На, баушка, на, — услужливо подала ей девочка палку.
Кряхтя, старуха поднялась, но мальчишка, показав ей язык, злорадно засмеялся и с куском испачканного в земле хлеба пустился наутек. Оглядываясь, он чуть не сшиб Прасковью.
— Здорово, бабушка Фекла. Что делаешь? — подходя, спросила Прасковья.
— Цыплят гоняю, — нашлась Фекла. — Это ты, Паша? А с тобой кто?
— Жена Сергея Петровича.
И Прасковья, не заводя разговора издалека, пояснила, зачем пришли. К удивлению Александры Федоровны, старуха не только не упорствовала, но заметно огорчилась, когда узнала, что на детплощадку не берут одиннадцатилетних.
— Вот уж озорник навязался. Он скоро зарежет меня. Нельзя ли его, Христа ради, взять?
— Больших мы не берем. Он в школу ходит?
— Озорует, а не ходит. Сколько раз учительница жаловалась. Два стекла в училище разбил.
— Надо сказать ему, чтобы не озоровал.
— Сказать? — удивилась старуха. — Отец-то боем его бьет и никак дурь не выколотит. Вы уж, Пашенька, и этого возьмите.
— Подумаем, — успокоила старуху Прасковья, и они пошли к следующим избам.
Большинство старух, не в пример Февронье, были рады такому делу.
— На сегодня хватит, — сказала Прасковья, когда они подходили к избе Василия Крепкозубкина. — Пойдем навестим мою помощницу.
Вкратце рассказала, что случилось с Аннушкой.
Навстречу им шел сам старик и сын его Митроха. Оба они, как всегда, безнадежно в чем-то убеждали друг друга.
Заметив подходивших женщин, мужики прекратили спор.
— Где Аннушка? — спросила Прасковья.
— В мазанке, — ответил старик.
Аннушка лежала на кровати. Перенося муки, она тихо стонала. Когда вошли к ней, пыталась улыбнуться.
— Как ты похудела!
— Поправлюсь скоро, — хрипловато проговорила Аннушка.
Прасковья положила ей руку на лоб. Он был холоден и мокр.
— Ой, видать, из тебя много кровей ушло.
— Ужасть, — едва слышно ответила Аннушка. — Пи-ить хочу.
Кувшин с водой стоял на табуретке. Налила в кружку воды, приподняла ей голову и напоила. Прасковье показалось, что и от мертвенного лица Аннушки и от всего ее тела идет сырой запах. Полузакрыв глаза, больная тихо простонала:
— Все зябну.
Александра Федоровна стояла снаружи возле двери. Положение, в каком находилась эта молодая женщина, казалось ей кошмарным. Ведь почти никто — ни муж, ни свекор не навещали ее, ни о чем не спрашивали, просто даже не приходили узнать — жива она или умерла.
— Я пойду, — сказала Бурдина и тут же ушла.
Аннушка поманила к себе Прасковью. Широко открыв глаза, страшным сухим голосом выговорила:
— Што я… дура… наделала.
— Эх, Анка, Анка, разь кто тебе велел? Вот я родила четверых, и растут.
— Лучше бы десять раз родить.
— В больницу тебе надо ехать.
— Знамо бы надо, да мужик не везет.
— Я сама с ним поговорю, — строго сказала Прасковья.
От Аннушки Прасковья направилась в совет и все рассказала Алексею. Тот послал за Митрохой.
— В чем дело? — спросил он, искоса глянув на Прасковью.
— Доски у тебя есть?
— Доски? — опешил Митроха. — Зачем?
— Гроб готовь.
Митроха догадался и, ероша свои без того не причесанные волосы, выкрикнул:
— Выживет! Они, бабы, как кошки.
— Вот с котятами и останешься, дурак, — сказала Прасковья. — Умрет, что будешь делать с ребятишками? Или вези ее в больницу, или, как Алексей говорит, гроб готовь.
Оробевший Митроха обещался, но тут же обругал свою ни в чем не повинную жену. Вечером по дороге в правление, куда шел просить лошадь, повстречал Авдея. Рассказал ему начисто и попросил совета, как быть — везти или нет. Авдей ничего ему не ответил, и Митроха вернулся с полдороги домой, поужинал и лег спать. Авдей же, как только стемнело, направился к Насте.
— Ну, Настя, на твою голову несчастье.
— Какое?
— Аннушку в больницу хотят везти.
— Ну да?..
— Кому ну да, а тебе беда. Встретил Митроху сейчас — и прямо к тебе с глазу на глаз. К Аннушке иди, сама погляди. Посетуй, а в больницу не советуй. Доктором попугай, чего-нибудь попить дай.
Насте было не до прибауток.
— Ты бы сам сходил, — попросила его. — Ты больше смыслишь.
Авдей засмеялся:
— Эта каша не наша. Сумела заварить, да забыла посолить. На каком месяце было?
