— Вот ты, полковник, все на меня обижался, что мало работы даю, а сам подвел... Атланов сегодня четыре атаки отбил, взял триста человек в плен, несколько пушек, а мы с тобой топчемся на месте, звякаем на морозе шпорами, а немцы в Денисихе свинину жрут да на печах спят.
— Да вы же сами мне приказали держать оборону, атаковать не разрешаете! — горячился Тавлиев.
— Не разрешаю потому, что не вижу в этом никакого толку.
— Давайте приказ — будет толк. Расшибу вдребезги; — настаивал полковник.
— Знаю, что расшибешь... А сколько будет потерь, об этом подумал?
— Война без потерь не бывает, товарищ генерал.
— Ну это, брат, старая песня. Ты вот сделай так: выиграй сражение с малыми потерями. Вот это будет тактика!.. Надо заставить противника делать именно то, что выгодно нам. В этом весь смысл тактики. Хочешь одним разом покончить со всей немецкой дивизией?
— О чем речь! Я, товарищ генерал, всегда готов. Давайте любой приказ! — От сильного возбуждения лоб Тавлиева покрылся капельками пота.
— Тогда слушай внимательно. Начни шумиху, будто бы намерен атаковать, а сам выведи людей из обороны. Оставь самый пустячок. Немцы обязательно будут рваться на Петряиху и обрушат на тебя все запасы снарядов. После этого ты сделай вид, что твоя атака выдохлась. Если они будут нажимать, не торопясь, отведи свой пустячок в лес, а сам держи наготове ударную группу в тысячу сабель в конном строю и сконцентрируй плотную массу кинжального огня. Ошеломительного, понимаешь?! Немцы сейчас же смешаются, ты в это время их в шашки, да чтобы крику побольше. А остальное с другими комдивами я доделаю сам.
— Так вы это серьезно, Лев Михайлович?!
Тавлиев вскочил и начал быстро застегивать полушубок.
— Почему же не серьезно? Иди к наштакору, у него уже, наверное, готов боевой приказ. Слушай дальше. Я уже распорядился, чтобы подтянули всю артиллерию. Как только противник выкатится из Денисихи, мы его накроем из всех батарей и ворвемся в Сафониху с двух сторон. Надо кончить его так, чтобы не вырвалась ни одна живая душа...
Готцендорф разместил штаб дивизии в большом высоком доме сельсовета с таким расчетом, что русские будут стараться сохранить это здание как ориентир.
В глубоком подполье соседнего с сельсоветом дома, у колхозницы Дарьи Петровны Румянцевой, на охапке соломы с распухшими ногами лежал Савелий Голенищев. Около него поместилась с рацией Зина. Когда немцы начали занимать Сафониху, дочь хозяйки, комсомолка Ксюша, едва успела спрятать их в подвал. Второпях никто не подумал, что это место, где по обыкновению, прячут всех скрывающихся людей, может стать самым опасным. Так оно и вышло.
Ввалившись в хату, голодные немцы сразу же потребовали «яйки, млеко, шпик». Но всего этого не нашлось в избе, и они вынуждены были довольствоваться хозяйской коровой, тут же застреленной и освежеванной. Им понадобилась картошка.
Понимая немецкий язык, Зина слушала, как солдаты все время упоминали в разговоре о картофеле. Сметливая Ксюша сообразила, что фашисты могут сами открыть подпол и полезть за картошкой и тогда... Не долго думая, она взяла салазки, привезла от соседки мешок картошки и поставила его около печки.
Солдаты бросали картошку на угли, пекли ее и ели. То и дело заходили все новые группы немцев. Поторчав около жаркой печки, они набирали в свои сумки картошку и уходили.
Скоро мешок был пуст. Ксюша снова побежала к соседке, но та, сурово, поджав побледневшие губы, сказала:
— Нету, милая, уже всю растащили... А почему ты свою бережешь? Все равно залезут в подпол и все выгребут. Это такие!.. — соседка хмуро свела брови и безнадежно махнула рукой.
У Ксюши сжалось сердце. Карие глаза девушки вспыхнули, ее миловидное лицо болезненно сморщилось. Ей уже начинало казаться, что немецкие солдаты залезли в подпол и вытаскивают Зину и этого замечательного парня.
Зину Ксюша знала еще до войны, не раз встречала в райкоме комсомола, вместе с ней выступала на слете колхозной художественной самодеятельности. Село Павловское находилось от Сафонихи всего в двадцати километрах. При мысли о том, что разведчиков могут обнаружить и станут пытать, издеваться и поволокут на виселицу, Ксюшу охватил ужас.
— Что же мне делать, Анна Петровна? — умоляюще проговорила Ксюша. — Мне очень нужна картошка.
— Что тут поделаешь?.. — Анна Петровна неприязненно покосилась на девушку и зло добавила: — Кругом люди погибают, а ты из-за несчастной картошки убиваешься. Как только не стыдно, а еще комсомолка...
— Да я не из-за этого, — вырвалось у Ксюши. Слова женщины больно задели ее, и она уже была готова выложить Анне Петровне все начистоту, но, вспомнив наказ секретаря райкома партии, командира партизанского отряда Михайлова молчать при всех обстоятельствах, сдержалась. Вдруг в воздухе что-то завизжало. За стеной двора, где стояли Ксюша и Анна Петровна, с грохотом разорвался снаряд. Женщины бросились в избу.
— Это наши, Ксюша, наши, — поймав девушку за руку, дрожа всем телом, шептала Анна Петровна.
В морозной синеватой хмаре раздались хлесткие пулеметные очереди. На белом снегу двора медленно оседала серая, взвихренная разрывом снаряда снежная пыль. Немцы с испуганными лицами, заматывая грязные пилотки полотенцами, заряжая на ходу винтовки и автоматы, торопливо выбегали на улицу.
Гвардейцы Доватора, окружив 78-ю дивизию противника, приступили к ее уничтожению.
Ксюша, не помня себя от радости и ничего не видя перед собой, мчалась домой. Еле переводя дух, она вбежала в избу. Немцев уже не было. Дарья Петровна, накинув на плечи дубленую шубу, испуганно посмотрев на скрипнувшую дверь, придавила крышку подпола валенком.
— Ты это, Ксюша? Ох, опомниться не могу, до сих пор коленки дрожат...
Дарья Петровна, сузив строгие, как и у дочери, карие, окаймленные морщинками глаза, вытащила из-под полы шубы каравай хлеба и тихо прошептала:
— Им хочу, туда, — старуха кивнула на пол, — голодные ведь сидят.
— Может, это наши пришли, а, Ксюша?
Она открыла крышку подпола.
— Ушли немцы-то, — сказала она в подпол.
— Ушли? — превозмогая невыносимую боль, с хрипящим свистом прошептал Голенищев.
— Раз идет бой, значит, наши пришли, — сидя у его изголовья, говорила Зина.
Эти несколько часов, проведенных ею в мрачной темноте, показались ей бесконечными. Страшна не смерть, а ее ожидание. Все время над головой топали сапогами немецкие солдаты. Хохоча и громко разговаривая, они рубили дрова, что-то с треском ломали, бряцали по полу оружием, все время выкрикивая самое ужасное для Зины слово — «картошка». А эта проклятая картошка огромной грудой лежала у ее ног и вызывала противное удушье. Савелий, мечась в жару, начинал бредить и вскрикивать. Тогда Зина зажимала ему рот рукой и, гладя небритую щеку, горячо шептала:
— Тише, Савелий, миленький. Тише. Нельзя...
Нажав кнопку электрического фонаря, она наводила яркий луч на его исхудавшее, с заострившимися скулами лицо. Савелий открывал воспаленные, мутные глаза и глухо спрашивал:
— Что, опять кричал?
— Да... Потерпи, милый...
— Подлец я... — шептал Голенищев, сжимая зубы. — Придуши ты меня... Ведь я тебя погублю... Или кирпичом по голове стукни, что ли. А то я сам это сделаю...
— Не говори так... глупо... — Зина ворошила пальцами его жесткие спутанные волосы и невольно думала, как дорог был сейчас для нее этот мужественный человек.
— Погаси фонарь, Зина. Не надо зря батарею расходовать. Когда полезут, тогда и засвети. В упор будем бить. У меня два пистолета да граната. Я выдержу. Только не давай мне спать. Коли иголкой. У меня в шапке иголка воткнута с ниткой. Солдату нельзя без иглы... Вот тут иголка-то, достань, Катя, я сейчас Грише курточку залатаю... Мамки у нас нет... Умерла наша мамка...
Савелий снова начинал бредить, выкрикивать имена братишек, сестренок.
Зина снова тормошила его за плечи, совала в рот рукавицу, дергала за нос. Но, как только она зажигала фонарь, Савелий приходил в себя и, скрипя от боли зубами, умолял прикончить его. Когда началась стрельба, Голенищев был в сознании. Нашарив в темноте руку Зины, он зашептал:
— Слышишь! Это... это... — Савелий задыхался от напряжения. — Это наши танки. Я их пушки по голосу знаю. Слышишь?
— Слышу...
Наверху сначала раздались громкие крики немецких солдат, от топота кованых сапог загудел пол. Казалось, что вот-вот затрещат доски и рухнут им на головы. Потом все стихло. За стенами продолжали гулко рвать землю снаряды. Вдруг, скрипнув металлическими петлями, крышка наверху приоткрылась. В удушливую темноту ворвался свет и воздух, негромкий голос спросил:
— Живы?
Зина на четвереньках подползла к отверстию и, подняв голову, увидела склонившееся знакомое остроносое лицо Ксюши. Стоявшая на коленях Ксюша вдруг испуганно попятилась. Ей показалось, что перед ней не Зина, а старая женщина с пожелтевшим, землистым, как у покойника, лицом, с черными, глубоко провалившимися глазами. На спутанных волосах, торчавших из-под ушанки, висела серая паутина.
