ВИКТОР. Вы забыли, майор, сказать еще про одного человека, который считает себя другом Иванова.
МАКАРОВ. Это про кого же?
ВИКТОР. Про меня.
МАКАРОВ. Что?!
ВИКТОР (поднимаясь). Я в партию вступил в сорок первом году, в октябре месяце под Москвой, в окопах. Я свято верил в то, что контр-адмирал Иванов арестован правильно. Теперь я не верю этому!
МАКАРОВ. Вы, случаем, не дерябнули малость?
ВИКТОР. И я буду писать в ЦК партии!
МАКАРОВ. О чем?
ВИКТОР. О том, что генерал Греков рассказывал мне, когда и где он вручал Семену Иванову боевые медали, заработанные им на фронте кровью!
Кабинет Попова. В кабинете П О П О В и И В А Н О В. Перемена, происшедшая с Ивановым после первой сцены, очевидна: он похудел и почти весь седой.
ПОПОВ. Неужели ты не можешь понять: твои показания нужны партии!
ИВАНОВ. Врешь!
ПОПОВ. Не «врешь», а «те»!
ИВАНОВ. Вот именно — соплив ты еще меня на «ты» называть...
Попов замахивается на Иванова. Тот усмехается. Попов опускает руку, выходит из-за стола, прохаживается по кабинету, включает ненароком радиоприемник, стоящий на столике, у зарешеченного окна. Звучит голос Левитана, читающий последние известия. Он рассказывает об успехах донецких шахтеров, о начале полевых работ, о строительстве новой доменной печи в Кривом Роге. Попов оборачивается и видит, что Иванов слушает эти слова напряженно, со слезами на глазах. Попов сразу же выключает приемник.
ИВАНОВ. Оставь.
ПОПОВ. Может, оперетку найти?
ИВАНОВ. У меня ж под Кривым Рогом легкое продырявили в сорок третьем. Там же все мое, с кровью взятое.
ПОПОВ. Разжалобить хочешь?
ИВАНОВ. Всю ночь мечтал. Дай радио послушать...
ПОПОВ. Подпишешь признание?
ИВАНОВ. Эх, ты...
ПОПОВ. Хороша старая гвардия. Ничего не скажешь. Ослиное упрямство, а сообразительности — никакой. Да пойми, Иванов, не ты, как личность, нам нужен! Ты нам нужен как общественное явление!
ИВАНОВ. Никогда не думал, что я — общественное явление. Всегда себя считал просто человеком.
ПОПОВ. Ну и напрасно. Просто человек — не та категория, о которой надо думать. Надо обобщать события, подниматься до выводов — вот что надо.
ИВАНОВ. Ох, как здорово! Просто дух захватывает.
ПОПОВ. А сарказм твой неуместен. Я с тобой говорю искренне, не как следователь, а как коммунист с коммунистом...
ИВАНОВ. Не хами, сволочь!
ПОПОВ. Что?!
ИВАНОВ. Ты меня вражиной называть можешь, я твой враг, это точно! Я твой смертный враг, Попов, ты меня бойся, потому что я — коммунист, а ты — мразь! Ты обречен, понимаешь?! Поэтому ты и вертишься: то меня кнутом хочешь взять, то пряником с чаем. Не выйдет!
ПОПОВ. Ничего не скажу: Цицерон! А ведь красивыми речами ты свой эгоизм прикрываешь, Иванов... Ты ведь прекрасно понимаешь, что твой процесс и твои показания не мне нужны, а нашему народу, нашему общему делу.
ИВАНОВ. Мои ложные, клеветнические показания нужны нашему общему делу? Ого! Ну и логика!
ПОПОВ. Не прикидывайся ребенком! Ты что, не знаешь, как много добра нам принес тридцать седьмой год? Мы тогда каленым железом выжгли всю сволочь!
ИВАНОВ. А сколько невинных пострадало? Сколько ошибок было?
ПОПОВ. Ошибок? Это тебе кто сказал... А? Про ошибки-то?
ИВАНОВ. Сталин.
ПОПОВ. Врешь! Сталин про перегиб сказал... А перегиб — это не ошибка, Иванов! Это — перегиб!
ИВАНОВ. Понял.
ПОПОВ. Вот то-то и оно! А все равно упрямишься. Твои показания принесут пользу стране. Мы еще раз покажем обострение классовой борьбы по мере продвижения вперед, понимаешь?! Это смобилизует народ!
ИВАНОВ. Точно?
ПОПОВ. Конечно. И ты лишнюю специальность приобретешь: станешь сценаристом, пока мы здесь будем работать и писать твои показания. Потом получишь срок и — пожалуйста, занимайся приключенческой литературой. В камере я тебя поднатаскаю на сюжетных ходах! (Весело смеется своей шутке.) А сейчас пойми: не мне твои показания нужны. Не мне!
ИВАНОВ. Слушай, Попов. Вот ты о пользе государству говоришь. Сделай настоящую пользу, помоги мне связаться со Сталиным. Если тебя кто-нибудь заставляет из меня вытягивать показания, мы тому человеку вместе голову сломим, поверь мне...
ПОПОВ. Ты что — уже готов? Тронулся помаленьку? Я ж тебя за такое предложение заморю.
ИВАНОВ. Ты мою правду не заморишь.
ПОПОВ. И правду тоже заморю!
ИВАНОВ. Правда — бессмертна...
ПОПОВ. Бессмертна, говоришь? Так помоги этой бессмертной правде, Иванов. Тебя об этой помощи прошу не я, Сталин требует!
ИВАНОВ. Что?!
ПОПОВ (достает из стола заявление Иванова Сталину). Это твое сочинение?
ИВАНОВ. Не пропустили, значит...
ПОПОВ. Ну почему же... Письмо к нему попало. Ты фигура такая, про которую он слыхал. Вот его резолюция, слушай: «Добиться показаний от врага народа Иванова любыми методами. Сталин».
ИВАНОВ. Думаешь, я тебе поверил?
ПОПОВ. Трудно мне с тобой, Иванов. На, смотри...
ИВАНОВ. Подпись подделать не трудно. Он так никогда не напишет.
ПОПОВ. Правильно. Не напишет. Он умер позавчера.
ИВАНОВ. Как же ты можешь кощунствовать так?
ПОПОВ. Снова не веришь? На газету. Читай.
Протягивает Иванову газету. Тот читает ее. Сползает со стула, плача. Он плачет и не может найти
в себе силы, чтобы сдержаться.
ПОПОВ. Поплачь, слезы успокаивают душу. Платок дать? Вот, понимаешь, штука какая, Иванов. Поэтому мы обязаны выполнить указания товарища Сталина. Если ты мне не веришь, что это он написал, — хочешь, я доставлю тебя к Лаврентию Павловичу? Но — не советую. С Рюминым познакомился? Так вот, Лаврентий Павлович может быть еще более сердитым. Ну? Как? Подпишешь?
ИВАНОВ. Нет.
ПОПОВ. Смотри, кончишь пулей в лоб.
ИВАНОВ. Ты.
ПОПОВ. Что?
ИВАНОВ. Ты кончишь пулей в лоб.
Попов звонит по телефону.
ПОПОВ. Алло. Заберите врага народа Иванова на допрос к товарищу Берии!
Комната С е м е н а. В комнате — он и Н А Д Я.
НАДЯ. Сень.
СЕМЕН. Да!
НАДЯ. Ну почему ты все время молчишь?
СЕМЕН. Думаю.
НАДЯ. Думай вслух.
СЕМЕН. Это уже Ломброзо, Надюша: вслух думать.
НАДЯ. Ребята ведь с утра ушли в ЦК. Если бы что-нибудь было плохо — они б давным-давно вернулись.
СЕМЕН. Да.
НАДЯ. Вот опять — не веришь.
СЕМЕН. Ты очень хороший человечек, Надя!
НАДЯ. Слишком ты уменьшительно обо мне говоришь. Не по росту.
СЕМЕН. Да.
НАДЯ. Ты слушаешь меня?
СЕМЕН. Конечно.
НАДЯ. Сенечка, дорогой, ну правда же, все должно быть в порядке! Они восстановят тебя!
СЕМЕН. Да разве в этом дело, Надя? У меня шоферские права есть, я хоть завтра пойду на стройку. Не в этом вовсе дело. Помнишь, у Чехова? Из «Дяди Вани». «Маменька, ведь я талантлив, я мог бы стать Шопенгауэром, Гёте!» У меня-то маменьки нет, кому жаловаться? В России талантливых много, переживут. Мне только странно: зачем же меня так отсекать? Кто хочет сделать меня врагом? Так что все значительно сложнее, Надя. Ты даже не представляешь себе, как все сложно.
НАДЯ. Я представляю.
СЕМЕН. А я понимаю. Представить, конечно, можно. Я не совсем точно сказал. Понять — нельзя со стороны. Это можно понять, только пережив самому. Когда человек, с которым в первый раз стал на лыжи, первый раз поехал на велосипеде, в первый раз пришел с ним в школу — с которым прожил двадцать два года и которому верил как самому себе, — оказывается врагом, вернее, когда моя советская власть говорит, что он враг, — представить можно. А понять... Нет, понять нельзя.
НАДЯ. Ты очень плохо выглядишь, Сень...
СЕМЕН. Ерунда. Просто я чуть-чуть устал.
НАДЯ. Я тебя очень люблю, Сенька...
СЕМЕН. Я тебя тоже очень люблю.
НАДЯ. Дурачок... Я тебя люблю. Понимаешь? Просто люблю. А ты меня — очень любишь. Как Леньку, например.
СЕМЕН. Зачем же ты меня любишь, малыш?
НАДЯ. Потому что...
СЕМЕН. Исчерпывающее объяснение.
НАДЯ. Вот и за это — тоже.
СЕМЕН. Слушай, а зачем ты так коротко постриглась?
НАДЯ. Теперь модно.
СЕМЕН. Ты похожа на кавалериста с такой прической.
НАДЯ. Нет, она, знаешь, как называется?
СЕМЕН. Как?
НАДЯ. «Я у мамы дурочка». Очень верно, да?
СЕМЕН. Какая же ты дурочка? Ты хороший человечек, я тебя очень...
НАДЯ. Молодец. Только не говори, что ты меня очень уважаешь, ладно?
СЕМЕН. Ладно.
НАДЯ. Знаешь, я, может быть, побегу в приемную к ребятам, узнаю там, а?
СЕМЕН. Беги...
НАДЯ. Но ты...
СЕМЕН. Я не повешусь, не перережу себе жилы и не стану провозглашать антисоветские лозунги.
