Лягушонок сердито подскочил в ладонях и, так как не рассчитал, падая, опрокинулся навзничь. Начал дрыгаться, чтобы занять прежнее положение, удобное для прыжка, и заметил, что ладони приотворились. Подрыгался еще и услыхал тихий радостный смех. Ладони раскрылись пошире. Заметил: смеясь, долговязый крутит башкой, ужимая ее в плечи.
Снова занял подходящее положение. Просвет между ладонями шире. Толкнулся, взлетел, плюх на лист подорожника.
Парень присел на корточки.
— Дурашка, ты жив?
Лягушонок, пробуя его напугать, выпучил глаза, квакнул.
— У! Ты не без соображения. Коль жив, удирай в котлован. Там лягушиное царство.
Котлован находился рядом. Воды полно. Дно ребристое из-за канавок, оставленных зубьями экскаватора.
Догадываясь, что высокий не тронет его, лягушонок неторопливо попрыгал к узорной глинистой дороге, которая спускалась к дождевой луже. Но через минуту он невольно принаддал: к котловану, вздувая за собой огромные, резко лопающиеся звуковые пузыри, мчался мотоцикл. Над рулем моталась голова в танковом шлеме, яйцевидная коляска, подпрыгивая, зависала в воздухе.
В мотоциклисте, который напропалую гнал по кочкарнику, Вячеслав угадывал Леонида. Давненько на месте кочкарника было блюдце — степное озерко. Оно высохло, затвердело, сровнялось заподлицо с жестко-тугим старником, но все-таки отдельные закаменелые кочки выделялись над уровнем мелкой холмистости. На каждой из кочек мотоцикл с прицепом мог опрокинуться, потому и побежал Вячеслав навстречу Леониду, паническими взмахами рук требуя, чтобы зятек остановился.
Леонид все понял, однако продолжал гнать. Он был в состоянии задора, который не ведает ни острастки, ни опасности.
— Ксения за тобой прислала. Боится за тебя. Все мы боимся. Смурной ты стал. Чё на уме — скрываешь.
— Дядя Лень, устаешь ведь от многолюдья. Должен я сейчас покрутиться наедине с собой.
— Э, не проведешь! А кто с лягушонком убежал?
— Я.
На этом их разговор прервался: отвлекли машинные взрывы, сопровождаемые дребезжанием, бряканьем, пересыпчивым треском.
Подъехал запыленный газик. По-свинячьи хрюкнув, отворилась дверца. Тяжело выбрался, будто ноги были свинцовые, широкий мужчина. Он свалил вперед сиденье. Темная глубина кузова прояснела чем-то солнечно-желтым. Оба, Вячеслав и Леонид, взволновались в ожидании женщины и оттого прищурились.
На несколько мгновений Вячеслав с Леонидом поскучнели: из кузовного мрака стало надвигаться нечто вроде щита, обернутого в бумагу и перевязанного бечевкой. Но сразу просияли, едва поверх заслончивого предмета глянули глазищи цвета спелой черемухи.
Не успели они опомниться — перед ними Лёна. Вокруг шеи косынка сизого атласа. Шерстяное платье ошеломительной яркости: оранжевое, рукава зубчатые, фиолетовые, подол, удлиненный зелеными, как озимь осенью, оборками, волнуется. Благодаря оборкам платье раструбистое, и это неожиданным образом выявляло угловатую красоту лиловых туфель, словно бы отлитых, редкую ужину ее талии, свободной в своей естественной гибкости, что и гадать не станешь, что так можно утянуться с помощью пояса.
— Коля просил передать, — сказала она подсекающимся голосом и протянула Вячеславу плоский предмет, подобие щита.
— Ну, Коняткевич, обязательно ему...
— Рано досадуете.
Лёна принялась развязывать туго затянутый узел пеньковой бечевки. Бечевка упала на траву. Гремучая бумага пластом перевернулась, застряла меж иглистых кочек, общипанных козами. Поднос полыхнул огнеперым костром. Но так показалось, пока Лёна не отступила спиной к солнцу. На черной плоскости зависли два петуха: газово-голубой и янтарно-красный. Яростные, они сшиблись друг с другом, от удара взвились и разомкнулись, так и зависли. Гребни позапрокинуты. Клювы — каждый похож на огромный коготь — готовы вонзаться, кромсать. Чешуйчатость ног в сочетании с медным цветом и шпорами, находящимися на полном боевом взводе, наводили воображение на детское время человечества, когда сражались мечами, в кольчуге, на конях и не представляли себе, что будут танковые, самолетные, ракетные войны.
— Где Коняткин добыл этот поднос?
— Искусство?
— На подносах в основном пишут цветы. У меня есть поднос, где навалом вареные раки, вобла, кружка пива. Или другой: арбузные ломти. А чтоб птицы — нет.
— Вы для него... Таких по всей стране горстка! По его восторгам в ваш адрес, вы — небожитель. На облаках спите, облаком из звезд укрываетесь.
— Вот Леонид, ему бы лишь розыгрыш устроить. Вы тоже любительница высмеивать?
— Клоню к тому, что дружбу к вам Коняткин выразил очень красочно!
— Дак это сам Коняткин?!
— О чем и толкую. Он другой поднос готовил. Лиса. Лежит среди ромашек. Задумалась.
Неожиданный сигнал газика, муторно-острый, как свист сверла в железобетоне, заставил их замереть. Лёна, едва прошло оцепенение, досадливо покосилась на машину. Уедет, вот-вот уедет. Широкий согнет кого угодно. Наглость несокрушима, достоинство, каким бы оно ни было прочным, подтачивается. И в метро проникает вода. Уедет Лёна, сейчас уедет. Задержать ее.
— Лёна, берите свой багаж. В нашем распоряжении мотоцикл. Мы можем вас свозить хоть к богу на пельмени.
— Мой шуряк открыл конструктивный выход.
Наверно, Лёна сама прикидывала, что неплохо было бы избавить себя от широкого, без промедления она попросила шофера выдать ей портфель. Портфель был выдан. Газик уковылял по кочкам.
Откровенные в совместной радости, остались на пустыре три человека. Но уже через минуту один из них ощутил неловкость в собственном присутствии. Он слукавил: якобы забыл, что обещал свозить Ксению на тот берег за белыми эмалированными кастрюлями. Как раз, мол, хватился в назначенное время. Они уговаривали его, хотя и поняли, что ему передалось их желание, причем передалось тогда, когда оно было еще не совсем ясно им самим.
Уезжал Леонид с залихватским видом, но в душе скорбел. И зачем только люди вечно рвутся к обособленности? Почему он, вопреки своему настроению и характеру, должен удаляться? Ему интересно узнать душу Лёны, направление мыслей. Обликом-то нравится. Левая бровь с продольным шрамиком. Либо от бритвочки, либо от стеклышка. Груша или другое дерево иглой чиркнуло? Пальцы рук, исключая мизинцы, как расплюснуты в последних фалангах. Наследственное? Или с малолетства в деревенских трудностях? Разве б помешал? Ну, понятно, молодые. Забота о семейном устройстве. Почему общение по расчету предпочитать... Просто, что ли, нельзя общаться? Никаких прикидок, прицелов. Бескорыстно. Общение ради него самого. Остроты. Каламбуры. Поулыбаться. Обсудить, что ждать от востока-запада. Любовь без прикидок честная получается. Вечная. Лиса! Сказала-то о ней как?! Задумалась. Над своим будущим? У меня с ней родственная натура. А я уезжаю. Славка, может быть, рассердился? Он за Томкой не перестрадал... Я вымудрил: оставил. Им-то нужно ли? Как взглянут: почему пятки смазал? Сводническая дурость.
Когда Леонид отъехал, они озадачились.
«Эгоисты, — подумала Лёна. — Ему хотелось быть с нами. Расположен ко мне. Многим я не по нраву. Гордячка. Будешь гордячкой. У, мужичье, липуны проклятые! Но он не липун. И Славка не липун. Необъяснимо. Увиделись в Слегове — и полная симпатия. Всю жизнь могут симпатизировать. Откуда такая расположенность? Другие увидят — ровно бандиты набычатся. Ничего плохого не слыхали — ненавистничать настроились. Слава молился мне. Неиспорченный. А эгоист. И я не лучше. Обидно за себя».
Понурился и Вячеслав. Погрустнение, даже подавленность прочел во взоре Лёны. Ну, остолопы, без транспорта остались. А может, она думает, что он мигнул, чтобы Леонид улетучился. Говорила ведь о ненависти к мужчинам. Значит, и в невинном факте может подозревать подвох. Все-таки по-непривычному быстро улепетнул Леонид. Торжествует: угодил шуряку. Вот непрошеная услужливость! Надавать по шеям. Сам того не замечая, Вячеслав скрутил пальцы в кулаки. Собственно, кто он для Лёны, чтоб она не опечалилась, не насторожилась? Паяц, падающий на колени, ловелас, болтающий несусветицу. Да и кто она для него? Ну, мила, востра, оригинальна. Кто-то был в роду из цыган. И муж, кажется, цыган. Нельзя так. Подло. Просто она — человек. Женщина, не женщина... Нельзя. Кинулся к человеку. Молился. Выхода не было: молиться или топиться. Корысть, прицел? Есть ведь чисто духовные отношения. Лычагину не надо было ничего, кроме платонического. А чуть попал под поцелуйное влияние, сразу и загинул. Выдраться из плотской тьмы к чистоте, к всепоглощающей духовности, к бескорыстию чувств.
Легкий понизовик загремел оберточным листом. Лёна подняла бечевку, упаковала поднос, объявила Вячеславу о том, что ей необходимо сдать в институт контрольные работы.
