Но бывали у него и светлые, тихие минуты, когда казалось, что все не так уж и страшно. «В конце концов, ты просто распустился, — говорил он себе. — Что произошло? Ничего такого, что могло бы потрясти мир. Ничего глобального, как принято теперь выражаться. Прошла полоса тумана, ты сбился с пути, растерялся. Это бывает. В тумане даже маленький бугорок может показаться айсбергом».
В то утро он принял ванну, побрился, выпил крепкого чаю. Несмотря на головную боль, настроение было приподнятым, может, оттого, что его разбудила музыка: передавали Грига; может, оттого, что, растворив окно, он увидел чисто вымытый дождями город и лиловую дымку над Замоскворечьем.
«В университет сегодня не пойду, — решил он. — Буду ходить по бульварам, есть мороженое, пить воду, глазеть на прохожих и думать о жизни. Может, и придумаю что…»
Ему было все равно, куда идти, и он пошел по улице Чаплыгина, свернул на Харитоньевский — авось увижу Таньку? И действительно возле подъезда встретил ее. Она стояла и никак не могла проститься со своим долговязым физиком, который, близоруко щурясь, сдувал с ее плеча пылинки.
— Ну как? — спросил Геннадий, когда физик, сняв последнюю пылинку, ушел. — Ты уже знаешь, что такое атом? Выходи лучше за меня замуж.
— Это противоестественно, Гена. Не могу же я выйти замуж за брата.
— То-то и оно. А жаль. У меня все-таки машина. — Он на всякий случай тоже снял с нее невидимую пылинку. — Очень любишь его?
Таня зажмурилась.
— Умница. Если ты его бросишь, я оборву тебе уши. Я за прочную советскую семью.
— А если он меня?
— Вряд ли. Чего ему тебя бросать? Во-первых, ты красивая женщина — это уже кое-что, а во-вторых, его физиономия внушает мне доверие.
— Он тебе нравится?
— Ха! Когда ты устанешь носить его на руках, позови. Я помогу. По-моему, он откроет закон антигравитации, такой у него вид. Но ты ему на всякий случай скажи, что у меня разряд по боксу и что твои интересы я буду защищать до последнего… Ты же знаешь, как я тебя люблю.
— И я тебя тоже.
— Вот видишь, как здорово… Я побежал, Танюша. Забегу на днях.
Любви у них так и не получилось, и они об этом не жалели, но было в их отношениях что-то грустное и немного даже торжественное, а в общем — все хорошо. Ему было приятно смотреть на нее и знать, что она есть, и приятно было думать, что не подцепила она себе какого-нибудь хлыща, а нашелся для нее длинный и добродушный очкарик.
С Танькиным физиком он познакомился в прошлом году, но так и не успел разглядеть его как следует, потому что физик приезжал с Урала ненадолго.
Физик уезжал, а Геннадий оставался. Он приходил к ней и садился на корточки возле батареи. Они весь вечер молчали или весь вечер разговаривали. Им было очень хорошо вместе до тех пор, пока не поцеловались. Это случилось глупо и неожиданно.
Он пришел как всегда без предупреждения. Дверь отворила Таня — она была в халате, в тапочках на босу ногу, сказала, чтобы он проходил, а сама шмыгнула в ванную: оказывается, он вытащил ее прямо из-под душа.
Геннадий устроился на кухне, слушая, как рядом плещется мелкий дождик, под которым она сейчас стоит — молодая, красивая, стройная, с разливанным морем спелых волос, и подумал, что это и есть классическая ситуация, не раз, должно быть, описанная и показанная в кино: он открывает незапертую дверь, и та, что стоит под душем в капельках росы, бросается ему на грудь, они сливаются в поцелуе, от которого мир переворачивается вверх тормашками… Для этого она, правда, должна вылезти из ванны, очень уж там тесно… Он подумал об этом спокойно и даже — крупным планом — представил себе ее запрокинутое лицо и бьющуюся на шее тонкую синюю жилку, но тот, кому она бросилась на грудь, был не он, и та, что бросилась, была не Таня. Просто — сценка. Кусочек кино, страница романа…
— Чайник поставь! — послышалось из ванной. — Или, может, ты есть хочешь? В холодильнике ветчина…
Наверное, она приоткрыла дверь, потому что иначе бы он не расслышал — трубы гремят, как оглашенные… А вдруг она сейчас думала то же самое, ждала — войдет или не войдет, и что, интересно, она придумала: запустить в него мыльницей или броситься на грудь?..
Оделась она или все еще смотрит на себя в большое, во всю стену, зеркало? Скорей всего не оделась, и даже в жаркой духоте крошечной ванной кожа у нее покрылась пупырышками. Он помнил, как на пляже, в зной, окунувшись в теплую воду, она покрылась пупырышками и сказала, что это неприятно — делаешься шершавой, как наждак…
Будь сейчас за стеной не Таня, он непременно бы покраснел — до сих пор ухитрялся краснеть, когда, вольно или невольно, рисовал в своем воображении что-нибудь подобное. Но сейчас конфузиться было не от чего. Кроме теплых ложбинок над ключицами, в которых светлыми лужицами плескалась вода, он ничего не сумел увидеть в обнаженном молодом теле, скрытом от него тонкой дверью, ничего больше не смог представить, и тогда, словно контрольный вариант, возникла другая картина: вот она сидит рядом, сушит волосы, расчесывает их, и это он увидел и представил себе так зримо, что готов был протянуть руку и погладить ее по голове…
Что он и сделал, когда она действительно села рядом и стала заплетать косы: никакой сушки, объяснила она, не требуется, потому что женщина моет голову отдельно и стоит под душем в шапочке. Он дотронулся рукой до ее волос и сказал, что если у него когда-нибудь будет дочь, он назовет ее Таней. Больше ничего путного он произнести не смог. Он сидел и думал, что вот так бывает в кабинете физиотерапии, когда через тебя что-то пропускают, какие-то лучи: ты ничего не чувствуешь, но знаешь, что тебе хорошо. И — ничего больше. Капли росы и лужицы в теплых ложбинках…
— Согласна, — сказала она. — Ты назовешь дочку Таней, я назову сына Геной. Трогательный союз… Но пока я пришью тебе пуговицу, а то она сейчас оторвется.
Таня поднялась, чтобы идти за иголкой, и тогда Геннадий привлек ее к себе и стал целовать. Она не отстранилась, замерла, тихо вздрагивая, и он не сразу понял, что она смеется.
Он отпустил ее и отвернулся.
— Ты обиделся? — спросила Таня.
— Я не обиделся…
— Зачем ты это сделал?
— Мне очень захотелось тебя поцеловать.
— Причина уважительная… Ты не ожидал, конечно, что я буду смеяться в такую патетическую минуту. А что мне еще оставалось?
— Танька, — сказал он. — Хватит. Смилосердствуйся… Я сам не знаю, как это вышло.
— Так и вышло. Люди иногда целуются. Только когда тебя целуют, а ты слышишь, что сердце у твоего кавалера тикает, как часы, делается смешно… Не обижайся. У меня тоже не заколотилось. К сожалению. А то бы никаких проблем с детьми: мальчик Гена и девочка Таня, и оба — наши, — она улыбнулась, и в этой улыбке почудилось ему понимание взрослой женщины, взрослой только потому, что женщины, наверное, всегда старше… — А пуговицу все-таки надо пришить.
— Если тебя долго не будет, — сказала на прощание Таня, — я подумаю, что это свинство… В конце концов, если тебе очень захочется, можешь меня снова поцеловать.
Но он уже знал, что не захочется. Он все понял, и ему первое время было грустно — чуть-чуть, эдакая легкая грусть, как после хорошей музыки; потом, когда они вместе поохали на автомобильную свалку искать патрубок для радиатора, и Таня, перемазанная, с обломанными ногтями, села рядом на остов какого-то рыдвана и чмокнула его в щеку — он даже не помнит, по какому поводу, ему перестало быть грустно, и он подумал: как легко было все испортить. Но они не испортили. Пусть у нее будет сын, а у него будет дочь… Но если, не дай бог, попадется ей какой-нибудь прощелыга, он собственноручно открутит ему голову.
Он приходил к ней каждый раз, когда ему было особенно пакостно и неуютно; даже соседи у нее были удивительные: они не ругались, не кидали друг другу соль в чайники, сообща платили за свет и даже телевизор купили один на всю квартиру…
А Танька по-прежнему была Танькой: глаза с блюдце, коса — в руку толщиной, ямочки на щеках и белое платье… Словом, она была тем самым кумиром, которого он хотел боготворить и которого он боготворил.
На бульваре возле Никитских ворот продавали хризантемы. Геннадий купил завернутый в целлофан букет, повертел в руках — вот тебе на! Что с ними теперь делать? Хотя… Все очень просто. Вон сидит на скамейке молодая мама, очень симпатичная, стережет двухместную коляску, в которой кряхтят два разноцветных пакета: розовый и голубой, читает книжку, изредка проверяя — все ли в порядке. Разве она не достойна цветов?
Геннадий протянул ей букет.
— От бездетного человечества, — сказал он. — В знак глубокого уважения.
Молодая женщина мило удивилась, но цветы взяла и даже сказала, что девочку зовут Светлана, а мальчика — Гена, чем привела Геннадия в совсем хорошее расположение духа.
