— Что будем заказывать?
— Бутылку вина. Остальное — как сумеете…
«Да, ты кудахтал! Ты говорил: вот по моей квартире ходит живой подвижник науки, принципиальный, честный, самоотверженный, хочу быть таким, как он. Ты говорил: человек особого корня! Это да! Но подожди — он делал все, как сделал бы я, как должен делать любой, уважающий себя человек. Ты не ошибался, ты ведь видел поступки… Когда он женился… Когда он въехал в наш дом, он отдал свою квартиру какому-то молодому аспиранту с женой, просто отдал, за здорово живешь… Когда на кафедре решили отметить юбилей его двадцатипятилетней научной деятельности, он сказал, что пусть они лучше починят крышу в лаборатории, это будет ему много приятней… Когда пять лет тому назад ему предложили кафедру при живом профессоре, он устроил скандал на всю Москву и полгода ходил чуть ли не в ассистентах… А его бескорыстие? Буквально через месяц после того, как он купил машину, у него ее украли. Вся милиция сбилась с ног, переживал весь институт, а он и палец о палец не ударил, чтобы ее найти, «Мне некогда, — говорил он, — куплю другую…» Все это лицемерие? Нет. Так нельзя притворяться. Тогда что я же? Искреннее убеждение, что за хорошее воздастся? Игра наверняка? Смотрите все — какой я чистый и хороший! Видите! Нельзя ли мне за это что-нибудь по заслугам…
Редко, очень редко прорывался запрятанный в толщу благородства другой Званцев… Но прорывался! С каким надрывом выдал он мне семейную тайну, как покорежился весь, когда сказал, что Русанов-старший был алкоголиком! Зачем? Щелчок по носу? Не лезь, простофиля? Не знаю…
Опять заломило виски, прилипла к телу рубаха. Скоро ли ты принесешь водку, черт бы тебя взял!
Интересно, что делает сейчас Званцев? Как я приду домой, как я смогу смотреть на него?! Тсс! Тихо, Гена. Не буянь. Придешь как миленький, в креслице сядешь, кофейку с ним откушаешь. Надо привыкать к тишине… У вас в квартире очень много ковров, даже Сальери — и тот боится, что их у него отнимут. У Токарева вот не отняли. Ни ковров не отняли, ни молодую жену. Сам помрет от инфаркта… У вас тихо… Барометр показывает бурю? Медяшка наивная… Буря! Откуда ей взяться, если и я становлюсь ручным щенком… Да что становлюсь? Был всегда. Воспитанный, умный, начитанный. Хороший спортсмен, общественник, член курсового бюро… Разорался было разок с перепугу, да быстро заткнули рот… А вот и мой лейб-медик идет с подносом. Сейчас выпью и плевать мне на все это… Как Барский-то говорил? Смешной такой актерик… Бальзам?
Геннадий выпил и стал ждать, когда посветлеет. Светлело медленно. Выпил еще… Так вот уже лучше. Можно надеяться на то, что если не налижусь сегодня окончательно, то вечером пойду с Танькой на «Лебединое». А Павел пусть встречается с ней на Севере… Пашка пусть… Пашка сидит сейчас с отцом и говорит ему… Что он ему сейчас говорит, человеку, для которого кончена жизнь?!
Он стал пить рюмку за рюмкой — не мог и не хотел видеть сейчас перед собой глаза Павла… А это чьи глаза?! Тьфу ты черт! Всеволод! Севка!.. Это хорошо, что ты забрел!
— Всеволод! Старая калоша, иди сюда!
Камов стоял посредине зала, растерянно озирался.
— Иди, говорю! Балык есть будем!
— Зашел вот перекусить…
— Врешь, Сева. Выпить зашел.
— Чуточку разве. Вчера собрались, понимаешь… Голова тоскует.
Сел рядом. Добродушный, взъерошенный. Пуговицы на пиджаке нет. Милый парень, губки бантиком. Женить его надо… Сейчас я с тобой разговаривать буду, расскажу тебе… Что бы тебе такое рассказать?
Официант еще два раза приносил вино и еду. Камов осоловел, расстегнул пиджак. Улыбается. Приятно ему сидеть с Русановым, он Русанова любит. И Русанов его любит. Ты ведь сейчас всех любишь, правда? Умница… Говори и думай, что хочешь, только постарайся все время помнить, что случилась, может быть, еще не самая страшная беда. Не вдребезги все разлетелось, еще есть что-то. Танька есть. Да мало ли… Сейчас вы допьете вино, потом ты будешь долго ходить по улицам, устанешь, успокоишься, отрезвеешь, Танька напоит тебя чаем… Все хорошо, просто…
Он обнял Всеволода и сказал:
— Ты молодец! Уважаю… А за ребятишек… За ребятишек тебе спасибо! Очень это у тебя получилось по-людски…
— А, чепуха! — добродушно отмахнулся Всеволод. — Было бы о чем говорить. Люблю детишек. И они меня любят… Они знаешь какие? А потом… — Он взял Геннадия за руку. — Потом ведь буду я когда-нибудь старой развалиной, а у меня вон какие взрослые дети. Один у меня генералом будет. Или писателем. А дочка… Дочка балериной. Видал? И мне от них почет, и государству польза. Люди спасибо скажут…
Камов говорил что-то еще, но Геннадий слушал его рассеянно, плевать ему на разговоры. У него самого этих разговоров полон рот, пусть лучше жует свою курицу, потом отведу его к Таньке, пусть она ему пуговицу пришьет… Погоди, малыш, ты шепчешь что-то любопытное… Как ты сказал? «И мне почет»? «Польза»? Как у тебя все умненько… Так вот ты какой! И ты из тех, что умеют стричь купоны на добре!
Мысли забились, стали сплетаться в клубок вокруг какой-то уже заранее заданной мысли… Начисто забыв, что ничего такого Камов не говорил и даже не имел в виду, что все это он только что придумал сам по неизвестно как возникшей ассоциации со Званцевым, Геннадий стал развивать эту мысль, дополнять деталями, искать логическую связь со всем, что делал Камов… Ну, конечно, ему так выгодней, ему так легче… Вот она, та самая формулировка, что свербила в голове! Вот оно, кредо Званцевых!
Дураки берут взятки, умные отдают свои квартиры. Дух эпохи учуяли, скоты!.. Дураки алименты не платят, умные чужих детей воспитывают, потому что так выгодней! Нет, ты не дурак, Камов… Он не дурак! Или — дурак? Зачем ты мне все ото говоришь? Неужели не понимаешь, что об этом говорить нельзя? Ведь ты торгаш! Барыга!..
Он придвинулся к нему и сказал громким шепотом:
— Ну а Гастелло? Тоже торговал собой? Кинулся вниз — а какая же ему выгода, а? Ты как себе это мыслишь?
— Ты что? — всполошился ничего не понявший Камов. — Ты о чем? О какой выгоде?
— О той, что начинается еще с детства. Понимаешь? В детстве ты паинька, потому что тебе за это ириску купят, в зоопарк возьмут, потом — ребенка из-под машины вытащил, тоже выгодно?! Еще как! На всю Россию слава, только умей ухватить. Слушай!..
Он встал, откинул стул. Камов сидел растерянный, бледный, смотрел на него с испугом, а Геннадий, уже совсем, казалось, забыв, что пред ним Камов, говорил, обращаясь к Званцеву, логика поступков которого приобрела теперь отчетливость формулы.
— Слушай меня внимательно, Камов. Человек может быть редкой сволочью, такой, что хуже и опасней бандита, потому что бандит — вот он, на ладони, а эту сволочь не рассмотришь: он будет благородным, добрым, честным, таким, что с него захочется писать иконы. И напишут, будь спокоен. Я уже написал такую икону. Сиди! Я ухожу. Вот деньги, заплатишь. Это как раз и есть то, чем откупаются. Святые деньги одного святого профессора. Сребреники. Их нынче тоже подают людям, которые на добре да на справедливости заработали себе право быть подлецами!
Камов тоже встал, отшвырнул деньги.
— Ты псих! Пьяный псих!
— Да, я псих, — тихо сказал Геннадий. — Так меня иногда называют.
Ему было уже почему-то совсем спокойно, почти весело — это были спокойствие и веселость взвинченных до предела нервов.
Не оборачиваясь, не зная, что там остался делать Камов, он вышел на улицу, в праздничный город, в сутолоку веселых людей. Где-то впереди светились окна. Или зарево? Куда он идет, сколько еще идти? И зачем?..
Геннадий поднялся по ступенькам подъезда, слегка покачиваясь, и лифтерша укоризненно покачала головой:
— Ты стал много пить, Гена.
— А что делать, тетя Маша? За грехи отцов, как говорится.
— Зачем напраслину возводить. Василий Степанович выпивал, конечно, но чтобы так…
Геннадий облокотился о перила и отчетливо сказал:
— У меня, Мария Ивановна, вот уже десять лет новый папа. Пора бы знать. Профессор, доктор наук Викентий Алексеевич Званцев. Можете прочитать на двери, на медной табличке… Доктор не пьет, но за грехи расплачиваться все равно придется.
Геннадий неслышно прошел к себе и лег на диван. Из кабинета отчима доносились голоса. Геннадий узнал. Невысокий доцент с гладким красивым черепом и очень похожий на Каренина профессор Крохолев. Новые друзья. Их в этом доме всегда много, но долго они теперь не задерживаются. Званцев любит жить в проточной воде. Старые друзья — хлопотная вещь, могут потребовать внимания, а где его взять, если друзей много, а Званцев один… Что там ни говори, а отчим незаурядная личность, к нему можно испытывать чувство острого любопытства, как ко всему, что доведено до совершенства. Когда он сидит за столом и смотрит на мать влюбленными глазами, гладит ее по руке, подкладывает ей вафли или варенье, очень хочется забыть, что он отрекся от своих убеждений, от своих друзей, от книг и больше не собирается иметь ни друзей, ни убеждений…
