— Вот, граждане, не дожидаясь милиционера, выполните приказ от сельсовета: к обеду выкопать все ямы. Завтра с утра заплести их прутьями, после обеда оштукатурить. Силосные ямы — дело полезное. А потом мы поговорим по-другому.
Так же, как со штрафом за потраву хлебов, никто ему не возражал.
— А если бабы не будут? — задал кто-то вопрос.
— Мужиков заставим, — ответил Алексей.
— За баб мы не ответчики, — раздался голос.
— Это ты, Евстигней? Говори, говори.
— Бабы закапывали, их и откапывать заставляйте.
— Не пойдешь?
— Нет.
— Хорошо. В самом деле: степенные мужики и вдруг пойдут бабьи грехи зарывать. Правильно рассуждает человек.
Мужики сначала тихо, затем громче и яростнее принялись ругать баб. Те, не поняв, в чем дело, в свою очередь начали обвинять мужиков в подстрекательстве.
— Я, истинный господь, не шла, — кричала одна баба, — а мой дурак гнал.
Этот «дурак» стоял с ней рядом и моргал ей, чтобы она замолчала, но баба была не умнее своего мужа.
— Ведь гнал, а? — допрашивала она его.
— Пастух, что ль, я тебе, — проговорил невзрачный на вид мужик.
— Скажите, вас всех на эту работу мужья подстрекали? — спросил Алексей, увидев, что к столу пробирается Данилкина жена.
— Погодь-ка, — звонко крикнула она, — это как дядя Стигней работать не пойдет? Это за что ему поблажка от советской власти? Не его ли баба прибегала ко мне?
Круто повернувшись к народу, она, передразнивая жену Евстигнея, принялась рассказывать:
— Прибежала ко мне его толстуха и давай: «Машка, живей бери лопату, пойдем чертовы могилы закапывать». — «Какие могилы?» — говорю. «А на лугу комсомольцы накопали. Слышь, всех ребятишек у единоличников в них будут закапывать». А я ей: «Что ты зря». — «Не зря, мотри. У нас, Машка, круговая порука. Все идем, и ты не отставай. После плохо будет».
Повысив голос, уже Алексею негодующе крикнула:
— А теперь Стигней — не работать? Он и бабу свою подзудил. Вот мой мужик, дело другое. Он за меня не пойдет работать. Раз я сама нагрешила, сама и отвечать буду. Он уж мне всыпал. И за дело. А Стигней — не работать?
— Да, он не станет работать, — повторил Алексей, — Евстигней милиционера будет дожидаться.
— Тогда дело другое, — догадалась Данилкина жена.
— В этом деле разобраться надо, — возразил Евстигней. — А дураков слушать — дураком останешься.
Бурдин молча наблюдал за этими людьми, изучая их.
— Ну?! — сердито обратился Алексей к мужикам и бабам. — Разговор окончен. Идите за лопатами. Всем слышно?
— Хорошо слышно, — ответили ему.
Рожь шумела тугими колосьями, чечевица догоняла рожь, овес — чечевицу. Пришла лихая пора уборки.
Колхозники выехали со жнейками, единоличники — с косами. В смятение пришли только вновь вступившие. Ржаное у них на единоличных полях, а сбруя, жнейки и лошади в колхозе.
Чувство собственности проснулось с новой, ярко вспыхнувшей силой.
Огромное село — кипящий котел. Мелькают лица людей, взмахи кос, слышится грохот жнеек, ругань, споры; в полях валится рожь, на гумнах пылит мякина, в семьях ломается, сопротивляясь, старый устой.
Лошадь моя!
Колхозник третьей бригады Лаврей Кузьмич вместе с сыном направились к бригадиру Селезневу.
— К тебе у нас дело.
Возле сбруйного сарая толпились люди.
— Отопри, — сказал бригадир заведующему.
Едва открылась дверь сарая, как Лаврей втолкнул туда сына.
— На третьей полке висят!
Сам торопливо побежал к жнейкам. Жнейка, которую он сдал в колхоз, была с поломанной граблиной. Вынул ключ, отвинтил у чужой жнейки граблину и вставил в свою. На себе вывез жнейку к дороге, сын принес два хомута, узды. Помчался в конюшню за лошадьми. Одну его лошадь уже обратал было Федосей.
— Ты куда? — поднял руки Лаврей.
— Рожь колхозную косить.
— Лошадь моя.
— Нет, колхозная.
— Пошел к черту с колхозом.
В конюшню бросилось еще человек пятнадцать, и все с уздами. Без разбору хватали лошадей и вели их — кто домой, кто — в колхозные жнейки. Лаврею крикнули:
— Старик, послезавтра овес колхозный косить!
— У меня своя рожь не кошена.
Запряг лошадей в жнейку, сын прыгнул на сиденье и, оглянувшись, помчался в поле. Следом торопился Лаврей. У них ржи своей — пять гектаров да арендованной два.
Лишь бы у них развалился
К Бурдину пришел Афонька.
— Ты зачем допускаешь колхоз разлагать? — спросил Афонька. — Почему не ставишь вопрос, чтобы рожь обобществить? Знаешь, какие слухи идут про наш колхоз? Повел я лошадь в Горсткино на ветеринарный пункт, зашел в одну избу — народ. Остановился, слушаю, о чем говорят. А говорят про наш колхоз. Один докладает: «Нечего нам, граждане, и держаться, ежели такой колхоз, как в Леонидовке, раскалывается. Ежели у них пошло дело вразлад и свою рожь они убирают единолично, куда нам. Ведь у них колхоз второй год, и то не идет дело». Вышел я на крыльцо, там тоже мужики. «Ты чей?» — это на меня. «Леонидовский», — говорю. «Колхозник?» — «Пока нет». — «А скажи, как у вас колхозники работают?» — «Да так себе». Мужики рады. А я им: «Скоро, говорю, распадется». Тогда один — борода с лопату — смеется: «Вот тебе и Леонидовка, вот и хваленый колхоз! Дай бог ему скорее развалиться, а нашему тогда не устоять». Тут я маску с себя долой: «Только вы, граждане, не ждите, что в Леонидовке распадется. Кремень там, а не колхоз!» Они опешили, а борода спрашивает: «Это ты что же?» — «А так вот. Рано начинаете панифиду служить». Подходит ко мне борода вплотную. «Да ведь рожь-то врозь убираете?» — «Кто врозь, кто вместе, но только колхоз не распадется. И это я вам говорю как батрак, который работал вот у такого, как ты», — указываю на бороду. Начал было агитацию разводить, а борода на меня: «Поезжай-ка отсюда, черт нехороший. Был тут у нас один из ваших, да не так говорил». Я ему: «Глядя по тому, кто у вас был». Поругался я с ними и ушел. Вот какие дела-то, товарищ Бурдин. Колхоз наш — как бельмо на кулацком глазу. Бери-ка ты, товарищ Бурдин, покруче вожжи да натяни. Созывай собрание и ставь вопрос о ржи. В кучу ее надо.
В клубе
— Колхозники вы аль кто? Вы думаете, у вас глотки здоровые, а я обижен? Хлебозаготовки снижать вам не будут, если вы всякий свою рожь убираете. Кто вас после разберет? Опять же с умолотом. А куда хлеб пойдет? К спекулянту. И пока не поздно, надо хлеб учесть на корню.
Это кричит кузнец Илья.
— Учесть нельзя? Врете. Каждый бригадир знает свои поля. Арендовану как? И ее обчествить. Кои не выявят? На них твердое задание… А-а-а, не нравится… А я как буду учитывать свою работу? Кому чинить — вам или колхозу? Пошли вы ко псу под хвост. Да стой, стой, не ори! Знаю, у тебя два гектара Лаврей арендовал.
К клубу подошла тетка Елена, Сунулась в окно и отпрянула:
— Горит, что ли, у них там?
Из окон полотнищами шел махорочный дым. Не видать лиц, — только слышен голос Ильи, а потом, как из тумана, голос Алексея:
— Лаврей Пазухин тайно арендовал у Семена Гвоздева два гектара… Николай Гудков у Павла Терехина — три… Семен Свистунов у Кузьмы — гектар…
Долго вычитывал Алексей, и после каждой фамилии шел гул по собранию. Бригадир Селезнев нетерпеливо крикнул:
— Не желаем обобществлять! В ваших бригадах рожь хуже.
Ему кто-то заметил:
— Тебя из бригадиров в шею надо.
И окно уставилась тетка Елена.
На момент будто тише стало.
— Яков! — изо всей силы крикнула, и голос ее среди внезапного молчания самой показался страшным. Только тут и заметила, что все подняли руки вверх.
— Принято, — послышался голос Алексея. — Дядя Яков, тебя зовут.
Под шумок
Звезды высоко-высоко. Тихо в улице, все спят, только в правлении колхоза огонь. Пропели первые петухи, скоро загорланят вторые, а надо еще подобрать группы, распределить людей на завтра, произвести оценку ржи, установить норму. Рожь обобществить удалось, но как установить расценки? Из района присланы расценки примерные, по пятиразрядной сетке. Но как перевести эти цифры на норму? И трудодни ли это, или рабочие дни, деньги или условные знаки?
Счетовод Сатаров стучит себя по носу синим карандашом. Он предлагает принять цифры как условные рубли.
Уже запели и вторые петухи.
Когда, усталые, собрались домой, вбежал мельник, кривой Сема, за ним Любаня.
— Мы Лавреева сына с хлебом поймали.
В помещение входит Николай.
— В чем дело? — спрашивает его Алексей.
— Я и сам не знаю, в чем, — смеется он.
Кривой Сема начинает рассказывать:
— Мелю я Любане рожь, вышел на улицу, гляжу, будто подвода мимо едет. Кричу: «Стой!» Не останавливается. Опять: «Стой!» Нет, едет. Бегу, хватаю лошадь за уздцы. «Чего тебе?» — он ко мне и по-матерну. «Что везешь, куда?» — спрашиваю. «Тебе какое дело?» Ощупал воз — рожь.
