Он заговорил медленно, делая ударение на каждом слове, будто бросая гирю на чашку весов, и старался подавить злобную дрожь в голосе:
— Из всего, что ты тут наговорил, мне ясно одно: ты окончательно погибший, закоренелый грешник. Если бы это было просто заблуждение и ты бы раскаялся в своих прегрешениях, тебя еще можно было бы простить. Но ты закоренелый, неисправимый строптивец. Ты социалист, а может быть, даже коммунист. Тебя следует предать в руки властей. Признайся прямо, кому ты служишь и сколько тебе за это платят?
Вся фигура и лицо Сприциса Пагалниека выражали величайшее недоумение. Он снова почесал одной рукой в затылке, а другой еще где-то и уставился в окно с таким видом, словно только сию минуту до него дошли слова пастора.
— Сколько за это платят?
Он пожал плечами.
— Неужели за это хорошо платят? Вот черт, как же мне до сих пор никто об этом не сказал. Каугерт за сажень дров платит сто пятьдесят. Хозяин летом за рытье канавы — десять. Но тогда, знай, к вечеру спину прямо разламывает. Там, может, и работа полегче, и платят малость получше? А вы, Акот, не скажете, куда надо обратиться? Вы в этих делах больше понимаете.
— Я?!
— А как же! Вы ведь каждое воскресенье возглашаете: да изольется милость твоя на нашего… ну, уж вы сами лучше знаете, как там дальше. Сколько вам за это дают в месяц?
— В месяц! Да ты с ума сошел!
— Ну да, я знаю, сейчас говорить об этом нельзя. Налоговый департамент следит за каждой тысчонкой. Но во времена фон дер Гольца и немецкой оккупации вы точно так же проповедовали: «Да изольется милость твоя на его величество государя нашего, Вильгельма Второго…» Немцы-то побогаче нас.
Голос пастора совсем ослаб, когда он проговорил:
— Вон… богохульник!
Но Сприцис Пагалниек не уходил. Сам нечистый дергал его за язык.
— А во времена Керенского: «Да изольется милость твоя на Временное правительство». А при царе — на Николая Второго…
Оба кулака пастора нацелились прямо в грудь безбожника.
— Сприцис… Сприцис Пагалниек! Еще одно слово, и…
Но его ожидало далеко не одно слово.
— Я каждый год на юрьев день перехожу к новому хозяину. Вы, правда, никуда не переходите, но хозяев у вас было не намного меньше, чем у меня. Мы с вами, Акот, оба поденщики, а ремесло это не очень приятное. Вы не обессудьте, я человек темный, лучше сказать не умею. Но выгоду на свой юрьев день вы тоже соблюдаете. Мне кажется…
Что ему еще казалось, Сприцис Пагалниек так и не успел досказать. Пухлые кулаки пастора замелькали перед самым его носом.
— Вон, безбожник!
Безбожник мигом взялся за ручку наружной двери, а еще через секунду у той же двери пастор подпрыгивал и вопил:
— Вон! Вон!
Бросив взгляд в окошко передней, он увидел, что Сприцис Пагалниек играет за колодцем с собачкой испольщика Аннуса. Пастор вернулся и рухнул в кресло перед накрытым столом. Яичница остыла и походила на неудавшийся студень. Пирожки были пересолены, кофе — вроде сладковатых помоев. Пастор Акот ничком повалился на кровать и лежал как мертвый. Напрасно пробовала, пуститься в разговоры и расспросы Катрина, вошедшая с веником и тряпкой. Пастор Акот поднялся только к вечеру.
1927
У рингсдорфского пастора Ганса Фогеля скончалась жена. Свершить погребальный обряд взялся его младший собрат по профессии Рихард Краузе из соседней деревни Грюнталь. Рингсдорфский пастор был очень признателен ему за помощь.
Он сердечно пожимал коллеге руку.
— Да воздаст тебе господь, дорогой Рихард! Ты не представляешь себе, как трудно мне было бы сделать это самому. Право, не знаю, хватило ли бы у меня сил.
Грюнтальский пастор так же сердечно тряс руку Фогеля.
— Не стоит об этом и говорить. В радости мы можем быть каждый сам по себе, но помогать друг другу в горе — главная обязанность христианина.
Присутствовавшая при этом экономка, фрау Корст, покачала головой, на которой красовался белый чепчик.
— Господин пастор чересчур убивается. Вот уже четвертый день, как я попусту готовлю обед. Не знаю, чем только держится господин пастор. Если и дальше так пойдет, то скоро самого господина пастора придется отвезти в больницу.
Грюнтальский пастор положил руку на плечо коллеге.
— Коллега, не поддавайтесь так своему горю. Не позволяйте ему одолеть вас. С божьей помощью все можно перенести.
Коллега кивнул головой в знак согласия, но слегка отступил в сторону, так что рука Краузе соскользнула с его плеча.
— Я надеюсь справиться с этим. Но, видишь ли, на это нужно время. Немного времени: я думаю, с неделю…
— Усердная молитва — самая надежная опора в любом горе. Дни и недели минуют, но он один пребудет с нами во веки веков. Жизнь человеческая быстротечна, подобно жизни лепестка или росинки. Человек покидает нас, дабы…
— Извини меня, Рихард, — перебил его рингсдорфский пастор, — я стал очень рассеян, мне надо собраться с мыслями. Я хочу полчаса побыть один.
Не ожидая возражении коллеги, он удалился в спальню. Молодой пастор слегка обиделся. Ведь он собирался процитировать кое-что из сегодняшнего надгробного слова, которое тщательно подготовил и предназначил в утешение скорбящему собрату.
— Господин пастор и в самом деле слишком убивается.
Фрау Корст помогла ему надеть талар поверх серого люстринового пиджака. Она говорила тихо, чтобы не слышно было в спальне.
— Ах, вы и не представляете себе, господин пастор! Он так меня тревожит! Барыня ведь больше года пролежала в больнице, и этого надо было ожидать. Да она и сама знала: мы с господином пастором часто с ней разговаривали.
— Да, супруга господина пастора умерла как истинная христианка, примирившись с богом и людьми. И господину пастору следовало бы проявить больше самообладания. Слишком сильная привязанность к покойнице может произвести нежелательное впечатление на паству. Мы должны принимать не только блага, ниспосылаемые нам господом, но и крест, который он порою возлагает на нас.
— А как же, господин пастор! Вы совершенно правы. Она была такая добрая…
Разгладив складки на рукавах талара, фрау Корст вытерла глаза.
— Двадцать лет я здесь прожила и ни разу худого слова от нее не слышала. Болезнь мучила ее уже давно, поэтому она всегда и была такая тихая, печальная. А господин пастор так любил ее!
— Это его долг, фрау Корст.
— Вот и я говорю. Но я думаю, тут было что-то, кроме долга. Они жили так, словно поженились только полгода тому назад. А прошлой осенью ведь исполнилось тридцать два года — столько же, сколько господин пастор в должности. Вы и вообразить себе не можете, как это было странно, господин пастор!
Пастор Краузе огляделся вокруг. На стене висело совсем крохотное зеркальце, а он привык облачаться в пасторское одеяние перед трюмо.
— Не следует чрезмерно привязываться к земному. Мы должны быть ко всему готовы, ибо не знаем, в какую минуту он призовет к себе нас или наших близких.
— Поговорите вы с господином пастором! Мне иной раз прямо страшно делается, как бы не случилось чего-нибудь. Все эти дни он почти не отходит от гроба. Сегодня вернулся из церкви только на заре. И если вы сейчас заглянете в спальню, в руках у него или корзинка для рукоделия, или одна из книг покойницы. Все ее вещи он запер в шкаф и никого к ним не подпускает. Уж вы поговорите с ним, будьте так добры!
Она подала ему выутюженный воротничок с двумя крестиками и помогла надеть.
— Спасибо, фрау Корст. Да, я решил это сделать, фрау Корст. Мы с ним дальние родственники, и потом, это мой долг. Правда, немного неудобно получается. Ему пятьдесят пять лет, а я на целых двадцать лет моложе. Кроме того, он мне часто помогал, когда я кончал курс. И место в Грюнтале он мне помог получить. У него хорошие связи в консистории.
— Все-таки поговорите с ним, господин пастор. У него здесь нет никого из близких.
— Гм… это все же странно. Он такой высокообразованный человек, на его рефераты в богословском обществе съезжаются пасторы со всей страны. А друзей у него нет, это верно. Мне кажется, тут отчасти виной его слишком смелые взгляды на некоторые важные церковные вопросы. Об этом даже писали в нашей газете. Откровенно говоря, мне и самому эти взгляды… Основатель нашей веры Мартин Лютер, надо полагать, был поумнее какого-то рингсдорфского пастора, не имеющего даже докторского звания… Подайте, пожалуйста, мне берет, фрау Корст. Благодарю. Это правда, что вы никого не пригласили на похороны?
— Кроме вас, ни единого человека! Подумайте, даже брату покойницы не сообщил в Берлин. Говорят, барыня с братом но поладили из-за чего-то, еще когда она вышла замуж.
— Я знаю. Господин фон Баумгартен — профессор технического института и очень богат. Ему не понравилось, что сестра его вышла за кандидата богословия, который тогда еще не получил места деревенского пастора. Госпожа Фогель, должно быть, сама этого захотела.
