— Очень благодарна вам, но я решила остаться здесь, в Чарусе, — сказала она твердо. — Я коммунистка. И здесь работают наши люди, так чем же я лучше других, почему я должна уехать отсюда? К тому же у меня здесь муж, и я должна вытащить его из трясины, в которую он попал.
В одну из очередных поездок по участкам и лесосекам Нина Андреевна заехала на Новинку и зашла в мужское общежитие. Здесь у нее под наблюдением находился больной Григорий Синько, временно освобожденный от работы.
— Даша, а где же мой бюллетенщик? — спросила она Дарью Цветкову, заглянув в пустое общежитие.
— Смучилась я с ним, с лоботрясом, — сказала уборщица. — И зачем только вы ему потакаете? Он совсем здоровый стал, работать не хочет в бригаде, вот и притворяется. Кабы больной был — на койке лежал, а то одной минуты от него покоя нет, грязи не оберешься. Глины мне натащил сюда, сам в глине весь.
— Где же он?
— За бараком вон, вытурила я его отсюда с глиной.
— С какой глиной?
— Чисто маленький, наберет глины и сидит, играет: лошадок лепит, человечков. Вон там яму выкопал, вроде печки, трубу из старого железа поставил и обжигает свои безделушки, ровно на гончарном заводе. На дело его нет, а на это он горазд.
Синько сидел на земле возле деревянной стены, рядом с ним лежали комья глины и стояло ведро с водой. С большим старанием он лепил бурого медведя-пестунка. Сходство с настоящим зверем было поразительное. Казалось, как только парень доделает медведю спину, высвободит из глиняных столбиков лапы — зверь непременно побежит.
— Кого это, Синько, делаешь? — спросила Нина Андреевна.
— Це бугай.
— Какой же это бугай? Это медведь.
— А бачишь, що ведмидь, так чого пытаешь?
— Идем-ка, Синько, в общежитие, посмотрю тебя.
Он нехотя поднялся. Оставшийся в руках ком глины скатал в шарик и положил пестуну на спину. Руки, перед рубахи, штаны — все было в глине, которая образовала на нем чешуйчатый панцирь.
— Кто тебя учил этому мастерству? — удивилась Ба-грянцева.
— Нихто, сам.
— А бюсты смог бы лепить, чтобы были похожи на оригинал.
— А чого не слепить? Я бюст Ленина лепил, тико за тэ менэ немци поролы.
— Ты, что, специально бюсты делал?
— Ни, якийсь дядько казав мени: «Зробы потихесеньку бюсту Ленина, дамо за сэ много карбованцев». Ну, я и зробыв. А ту бюсту убачив полицай, пийшов до немцив…
— Ты в оккупации был?
— Був.
— Наверное, с Западной Украины?
— А-а.
— Сюда как попал?
— С тюрьмы.
— За что сидел?
— Да так, на шамовку добував.
— Родителей нет?
— Нема.
— Ну, пошли…
В общежитии он скинул рубаху. Опухоль уже прошла, на месте кровоподтеков остались только ссадины да большие синяки, под глазами висели черные «фонари», которые издали казались очками.
— Завтра пойдешь на работу. Одевайся! — сказала Багрянцева.
— Не можу я работать!
— Почему не можешь?
— Ось бачте, яка рана, — показал он на небольшую кровоточащую ранку на руке. — Не можу я на работу выходить!
— Это пустяк, это ты сам расковырял, — сказала Нина Андреевна. — Зачем ты это сделал? Работать неохота?
Парень потупился.
— Сейчас я тебе забинтую ее, а ты больше не береди болячку, а то акт составлю… Вот ты ранку расковырял, а о том не подумал, что может получиться заражение крови и ты лишишься руки.
— Засыпь, засыпь порошком, — испуганно заморгал глазами Синько.
— Каким порошком?
— Ну, як вин называется… Стрептоцид. Засыпь.
— Ничего не надо засыпать. Забинтую — и все в порядке будет.
— Нет, засыпь, засыпь.
Достав из аптечки порошок, она присыпала им ранку и забинтовала.
— Вот, а завтра пойдешь на работу.
— Да не можу я.
— Можешь, можешь. Такой здоровый, крепкий парень, а симулируешь… Строить надо, дома скорее строить!
Возвращалась она в Чарус под вечер. Белый конь в яблоках шел медленно, помахивал хвостом, отгоняя комаров. Кругом было тихо. Лес и горы вдали стояли задумчивые, позолоченные лучами солнца, клонившегося к закату.
На дороге из Мохового лесоучастка, выходящей на выруб перед Чарусом, она увидела двух человек: один ехал верхом на лошади, а поодаль от него пешком шел другой, нес в руке узел, далеко отстраняя его от себя, будто в этом узле лежало нечто опасное, взрывчатое. Пеший махал конному свободной рукой и что-то кричал. Конный остановился, подъехал к пеньку. Подождал, когда пеший подойдет к нему, взял у него узел. Потом пеший взобрался на пенек, с пенька на круп лошади. Когда всадники устроились, один в седле, другой поза седлом, передний передал узел заднему и тронул лошадь.
Перед Чарусом дороги из Новинки и Мохового сходились. Нина Андреевна ехала по одной, а двое всадников на рыжей лошади по другой. К развилке, где сходятся дороги, Багрянцева подъехала первой и придержала свою лошадь, чтобы взглянуть на заинтересовавших ее всадников.
Вскоре они подъехали. В первом она узнала начальника Мохового лесоучастка Ошуркова, а во втором, который держал узел, своего мужа, Багрянцева. Она была ошеломлена, не могла выговорить ни слова. Выглядел он жутко: костлявый, с землистым лицом, с синими вздувшимися под глазами мешками; когда-то прямой, красивый нос стал тонким и длинным, словно его кто-то вытянул; щеки ввалились, и на них образовались темные ямины. Проснулась к нему жалость. А сердце сжала тоска. Не от сладкой жизни люди становятся такими. Недаром он, наверное, плакал, когда пришел домой с путевкой в далекий уральский леспромхоз. Ведь он вырос в ласке и холе. Его родители, видные специалисты на машиностроительном заводе, с детства хлебнувшие нужду из большой чаши, баловали единственного сына, не отказывали ему ни в чем. А тут — глухой лес, угрюмый ельник, досчатая комнатушка в углу барака. И люди в этом старообрядческом поселении? Кто они? Как они отнеслись к Николаю Георгиевичу, как повлияли на его судьбу? Начальник участка — пьяница. Женщина, к которой он переселился: плохая она или хорошая? В избушке у нее божница. Значит, верует в бога. Багрянцева она оберегала. Но что тут: христианское чувство любви к ближнему или что-то совсем другое?
— Николай! — наконец, проговорила она, когда всадники подъехали вплотную.
Тот, словно испугавшись, замигал глазами.
— Что это у тебя в узле? — спросила она, не зная, с чего начать разговор.
— Яйца, — растерянно произнес он.
— Какие яйца? Откуда? — удивилась Нина Андреевна. И тут же вспомнила двор Манефы, ее кур возле деревянного корыта. Мелькнула страшная мысль: «Украл яйца у хозяйки, приютившей его. Ведь девочка говорила: дескать, мать прячет от дяди Коли деньги».
В душе Нины Андреевны поднялась буря. Все хорошие чувства к мужу, выношенные, выстраданные за последнее время, смялись, как ненужная бумажка.
— Ты, что же, курятник завел? — в голосе ее прозвучала ирония. — Где ты взял яйца?
— Это вот его, — кивнул он на начальника. — Ему нужно продать на базаре.
Она слезла с седла, взяла коня на поводок и пошла по направлению к Чарусу.
Багрянцев передал Ошуркову узел, скатился с крупа лошади и, смущенный, подошел к жене. Когда-то полный, здоровый, сейчас он казался маленьким, щупленьким: ноги болтались в голенищах кирзовых сапог, точно лутошки.
Он шагал рядом, не поднимая головы, машинально срывая вершинки метлики, растущей возле дороги. Ошурков обогнал их, пришпорил коня и крикнул, держа узел на вытянутой руке:
— «Лесная сказка» будет у бабушки!
— Что это за жаргонный разговор? — спросила Нина Андреевна. — Что значит «лесная сказка»?
Багрянцев робко взглянул на жену.
— Это спирт из древесной глюкозы.
— А бабушка?
— Тут есть одна старушка.
Ошурков останавливается у нее.
— Значит, приглашает пить древесный спирт у старухи?
Багрянцев ничего не ответил.
— Хорошего нашел себе товарища! — с грустью сказала Нина Андреевна. — Эх, Николай, до чего ты дошел?
Багрянцев схватил ее за руку, остановил.
— Нина, я виноват. Я понимаю, сознаю все. Не суди меня сурово!
Глаза его горели, казались безумными. Нине Андреевне стало жутко.
— Идем, идем! — сказала она, высвобождая свою руку.
— Но ты простишь меня, простишь?
— У тебя теперь вторая семья.
— Это мое несчастье, моя петля.
— Зачем же ты в петлю лез?
— Не было у меня воли. Возле тебя я чувствовал себя хорошо. Нина, даю честное слово! Поверь. Я могу еще исправиться.
— Я знаю цену твоему честному слову, Николай. Ты мне много раз обещал не брать в рот хмельного. Но это обещание забывал. Сюда ты приехал тоже исправляться. А что получилось?
— Но ты пойми меня, Нина!
Он схватил ее руку и начал целовать.
— Ладно, без этого! — сказала она, отдернув руку.
