4
В тот же день, привезенные со столь большими трудностями и каверзой, устрицы поданы были с приличествующими приправами к царскому столу.
Екатерина отведала их, осталась весьма довольна и тут же сердечно поблагодарила генерал-майора за отменно выполненное поручение…
Полгода спустя губернатор Головцын был весьма удивлен и до слез умилен, когда получил высочайший указ о награждении его за усердие орденом.
Еще более были удивлены поморы, узнав, что за доставку непривлекательной погани генерал-майор пожалован государыней наградой.
1941
Царь Петр Алексеевич весьма был огорчен великим лихоимством и воровством, процветавшим среди его вельмож и чиновных людей. Хапала сколь могла не только приказная мелкота — стряпчие, подьячие и служители, но без зазрения совести и страха запускали лапу в казенный сундук с червонцами и государственные мужи первых рангов. Самый близкий друг царев и советник Александр Данилыч Меншиков и тот охулки на руку не клал — подбирал все: и рубли и целые деревеньки. А под конец жизни, будучи на высоком посту президента Военной коллегии, этот вельможа так заворовался, что даже Петру Алексеевичу стало невтерпеж. И государь учинил над своим любимцем весьма строгое следствие. А на заступу Александра Даниловича своей царственной супругой государь довольно круто поведал: «Не хлопочи за него! На сей раз не спущу. Помни, Меншиков в беззаконии зачат, во грехах его родила мать и в плутовстве скончает живот свой, и если не исправится, то быть ему без головы».
Лихоимство приняло столь широкие размеры, что умнейший человек своего века, впоследствии историк, — Татищев, угодя под подозрение, пытался обосновать его перед самим государем Петром Алексеевичем. Припертый к стенке многими прискорбными фактами, он без малейшего смущения разводил перед царем подобного рода рацеи:
— Государь мой, я не одобряю заворуйства, — сказал он твердо. — Я первый ворог его, ваше величество. Но при том надлежит учесть все обстоятельства подобного дела. В начале суда, ваше величество, судия должен смотреть на состояние дела. Если я, и ничего не взяв, противу закону сделаю, — повинен; а если из мзды к законопреступлению присовокупится лихоимство, должен сугубого наказания. Когда же я право и порядочно сделал и от правого возблагодарение прииму, ничем осужден быть не могу…
Отбросив это многословие, высказанное, надо разуметь, коротко и ясно:
— Мзду бери, но дело по-честному делай!..
Понятно; что при столь распространенном лихоимстве царь Петр Алексеевич несказанно радовался каждому честному человеку и не сутяге. И попав под благосклонный взор государя, такой обладатель редкого дара внезапно и быстро возносился до недосягаемых простым смертным государственных высот.
Подобное нежданное и высокое счастье выпало на долю скромного олонецкого воеводы.
Вот как произошла эта замечательная и поучительная история.
Царь Петр по решительности и подвижности своего характера всегда внезапно появлялся там, где его и вовсе не ожидали. Притом он ездил обычно в простом экипаже или двуколке, сопровождаемый лишь небольшой свитой. Одевался государь в своих странствованиях в простой дорожный мундир и высокие козловые сапоги, и посему сборы в дорогу были недолги.
В подобном виде, как снег на голову, он совершенно нежданно-нечаянно прибыл и в Олонец.
Этот весьма необширный по размеру и скромный городок царь изволил обойти пешком с тростью в руках. Он сошел с экипажа у городской заставы и, сопровождаемый толпой зевак и голопятых быстроногих ребятишек, благоволил пешком обойти градские валы и заплоты. При этом государь отрывисто и кратко отдавал приказы сопровождавшему его офицеру.
Осмотрев обветшалые от времени древние крепостные укрепления, царь быстро направился в воеводскую канцелярию и застал там старого олонецкого воеводу.
Старик замер от изумления, не веря своим глазам. «Неужто сие не во сне, а передо мной и впрямь стоит высокий и грозный гость?» — со священным трепетом подумал он.
Страх мурашками побежал по широкой спине воеводы, — в здоровущей по-мужицки руке царя он заметил изрядно увесистую трость.
«Слава те, осподи, хошь не дубинка», — успел утешить себя мыслию воевода и приготовился отведать вкус царской встречи.
Однако все тревоги старика оказались суетой и напраслиной.
Против ожидания царь ласково улыбнулся и милостиво спросил воеводу:
— Выкладывай, старик, какие есть в канцелярии челобитные дела?
Воевода пришел в разум, собрался с духом и упал в ноги государю. Он дрожащим голосом повинился перед царем:
— Виноват, и премного виноват, всемилостивейший государь, никаких челобитных дел у нас не имеется.
— Как никаких? — несказанно удивился государь и подумал: «Неужто пожгли иль истребили супостаты, предавая забвению не столь благовидные дела рук своих?»
Царь насупился и грозно поглядел на воеводу.
— Как никаких? — сурово переспросил он.
— Никаких челобитных, надежда-государь, — со слезами повторил воевода. — Виноват, батюшка государь, никаких челобитных я не принимаю и до канцелярии не допускаю, а всех челобитчиков соглашаю на мир и следов ссор сих не оставляю в канцелярии.
Воевода склонил голову и ждал грозного царского гнева, но государь вновь весь засиял добрым светом.
Царь весьма удивился необыкновенной вине стоявшего на коленях воеводы.
Он наклонился, поцеловал его голову и сказал:
— Я желал бы, чтобы все воеводы были столь же виноваты, как ты. Продолжай, друг мой, такое служение. Бог и я тебя не оставим.
Петр Алексеевич великодушно поднял воеводу с колен, простился с ним и, отказавшись от обеда, в тот же день отбыл из Олонца.
Перепуганный и взволнованный, воевода вновь обрел покой и сиял счастливым ликом. Он почитал себя счастливейшим человеком на белом свете.
Одни только приказные и копиисты воеводской канцелярии по неведомым нам причинам нисколько не ликовали и не хвалились столь нежданно ниспосланной царской милостью к воеводе. Они и вовсе недружелюбно поглядывали на грузного бородатого старика и недовольно хмыкали про себя: «Лиса старая».
Но каково было изумление и потрясение умов олонецких жителей, когда вновь последовало невероятное, неоспоримое своей действительностью, новое событие.
Государь требовал немедленно воеводу в Санкт-Петербург и назначал его прокурором Адмиралтейской коллегии.
Дело было простое и обычное для царя Петра Алексеевича, любящего размах, широту и необычные назначения. Как-то государь заметил в Адмиралтейской коллегии несогласие между сановниками. Чернышевым и Крейцем и решил, что обстоятельство это нисколько не способствует делу. В эту минуту царю и угодно было вспомнить про олонецкого воеводу. А вслед за этим не замедлил последовать и высочайший указ в Олонец.
Однако столь обычное и простое для государя дело в олонецких палестинах приобрело особенное сияние и блеск. И в лучах этого сияния славы купался не только сам воевода, но и все граждане Олонца. И что было неожиданнее всего — более всех возрадовались назначению и выбытию воеводы приказные и копиисты воеводской канцелярии. Они с превеликим рвением собирали своего патрона в дальнюю дорогу.
И когда воевода в скором времени тронулся в путь, то за его обозком долго следовали горожане и шумливые ребята, посылая самые благие пожелания и напутствия. А в олонецких церквах усердно трезвонили во все колокола, возвещая окрестным весям о начале необычайного возвышения отбывающего воеводы.
С веселыми и безмятежными думами ныне бывший олонецкий воевода прибыл в Санкт-Петербург и был принят государем. Благословляя олонецкого бородача на прокурорское поприще, царь сказал ему:
— Старик, я желаю, чтобы ты и здесь был столь же виноват, как и в Олонце, и, не принимая никаких ссорных объяснений, мирил челобитчиков. Ты ничем столько не услужишь мне, как тем, если поселишь между ними мир и согласие.
Воевода, а ноне прокурор Адмиралтейской коллегии, бухнулся государю в ноги и поклялся вести дела так, как то практиковалось им в Олонце.
Старик честно сдержал свое слово. Тихий и не менее осторожный, он исподволь забирал силу. Не прошло и года, как в Адмиралтейской коллегии и все причастные к делам ее ходили под недремлющим прокурорским оком. Ссоры, дрязги, наушничества — все отходило в прошлое, а вместе с тем стан прокурора заметно округлился, на лысой голове появился пышный парик, и, что всего удивительней, бывший воевода распростился со своей дремучей бородой, и его подбородок был тверд и чист, как добрая пятка. С приобретением дородства одно не изменилось, в этом человеке — глаза простодушные и добрые и вместе с тем почему-то нелюбимые и здесь сослуживцами. Подьячие, писчики и прочие приказные и тут недовольно хмыкали про себя: «Хитер, лиса старая!»
