дней тоскливо, беспокойно: ревность, в самом деле, жалит, как ядовитая змея. Но как от всей души не рассмеяться, слушая рецепты Кюбры-халы?..
А вот наконец и сама хозяйка!
Едва взглянув на Баджи, Натэлла Георгиевна поняла, что та пришла неспроста.
— А ну, говори, что случилось! — приказала она.
А выслушав гостью, сказала:
— Я тоже не всегда была седая — любила и была любимой. Мой муж очень меня ревновал — подстерегал, скандалил, угрожал. Пришлось мне уйти от него. Но он не мог жить без меня — я пожалела его, вернулась. Он не изменился, и пришлось мне снова уйти, и еще раз вернуться и снова, уже с Ниночкой на руках уйти от него навсегда. Он, несчастный, уехал в другой город, запил, заболел и вскоре умер… А ведь мы любили друг друга, и я всегда была ему верна, даже в мыслях.
— Кто любит, тот не может не ревновать, — печально заметила Баджи.
— Ревность разрушила нашу любовь, нашу семью, сделала меня вдовой, а Ниночку сиротой. Плохое чувство — ревность. Против него нужно бороться, как против врага!
Может быть, Натэлла Георгиевна права. Но как бороться? Баджи невольно кинула взгляд на Кюбру-халу и грустно улыбнулась: не следовать же примеру этой старухи, ей, советской женщине, матери, актрисе.
И все же от костюмерши Баджи ушла успокоенная, ободренная: она будет бороться!
Как? Она будет внушать себе: ревность — наследие старого мира, пережиток собственнического строя; она оскорбляет человека — того, кого ревнуют, и того, кто ревнует. Она будет твердить так неделю, месяц, год — пока это не войдет ей в плоть и кровь, пока она не изгонит из себя этот шайтанов пережиток. Решено!
День за днем — утром, едва открыв глаза, и вечером, погружаясь в сон, — упорно твердила Баджи про себя эти слова о ревности как заклинание, как молитву. Много раз тянуло ее пойти в школу, и она обманывала себя, убеждая, что пойдет лишь для того, чтобы испытать результат своих стараний, но каждый раз усилием воли останавливала себя.
Однажды, не совладав с собой, она явилась в школу опять к концу занятий, заглянула в дверь учительской комнаты.
Аллах великий! Та же картина! Саша сидел спиной к двери, подле машинистки и, почти касаясь губами ее пышных светлых волос, что-то говорил ей. Стрекот машинки, как в прошлый раз, заглушал его слова, но в позе Саши Баджи почудилось что-то неприятное, предосудительное. Ладно, она ему сейчас покажет!
Недалеко ушла Баджи в эти минуты от Кюбры-халы — такой, какой та встречала своего гуляку-мужа. И будь у Баджи под рукой ведро холодной воды, она не задумываясь опрокинула бы его на голову Саши. Пусть знают школьники, учителя, учительницы, что представляет собой преподаватель Александр Михайлович Филиппов!
«Ревность — наследие старого мира, пережиток собственнического строя; она оскорбляет человека — того, кого ревнуют, и того, кто ревнует…»
Она повторяла про себя эти затверженные слова, беззвучно шепча их, стараясь прогнать овладевшее ею слепое злое чувство. Какими пустыми, неубедительными представлялись они ей сейчас!
И все же разум и гордость одержали верх, и Баджи решила: пусть Саша и машинистка делают что им угодно, она, Баджи, не сдвинется с места. Она справится с собой, с этим шайтановым пережитком, она не оскорбит ни Сашу, ни себя, ни эту чужую женщину. Баджи медленно опустилась на диван, стоявший у дверей, собрала всю себя в комок, стиснула зубы, как под пыткой. О, как трудно не ревновать, когда любишь! О, как трудно ничем не проявить эту муку!..
— Что с тобой, дорогая? — услышала она вдруг подле себя встревоженный голос Саши и поняла, что находилась в забытьи.
Нет, нет, она не оскорбит ни Сашу, ни себя, ни ту, чужую.
— Здесь очень душно, накурено… — тихо ответила Баджи, проводя рукой по влажному лбу и пытаясь улыбнуться.
Но улыбка получилась у нее жалкая, вымученная, почти страдальческая.
— Наверно, переутомилась? — озабоченно спросил Саша.
— Наверно…
— Пойдем на бульвар, подышишь свежим воздухом, и все пройдет.
— Да…
Саша подал ей руку, и Баджи, на миг заколебавшись — ведь этой рукой он только что обнимал машинистку! — протянула ему свою…
Дул легкий норд. Он шевелил листву деревьев на бульваре, нагонял мелкую рябь на тихую серо-зеленую гладь бухты, нежно касался волос Баджи.
И Баджи стало легче, почти совсем легко, и только где-то в глубине червь ревности продолжал точить. Давно ли Саша близок с той женщиной? Любит ли он ее? И чем она, Баджи, хуже этой паклеволосой?
Они присели на скамью.
— Ну как — легче? — спросил Саша.
— Легче…
Но вдруг, к ужасу Баджи, Саша сам завел разговор о машинистке. Она прекрасная работница, исполнительная, спокойная, грамотная.
Баджи в ревнивой тоске снова сжала зубы: нет сил слушать, как он расхваливает этот клок желтой пакли! Уж не хочет ли он упрекнуть свою жену в том, что она, не в пример машинистке, неисполнительна, беспокойна, до сих пор пишет с ошибками?
— Жаль только, что она плохо слышит, — закончил Саша. — Это у нее с детства — последствие скарлатины. Работать с ней трудновато — приходится говорить в самое ухо.
Какой неожиданной голубизной сверкнуло небо над головой Баджи! Какой свежестью вдруг потянуло с моря! Какой яркой показалась зелень на газонах! Вот уж поистине глаза у ревности еще шире, чем у страха!.. И Баджи разразилась веселым облегчающим смехом.
Саша глянул на нее с недоумением:
— Не понимаю тебя, Баджи… Человек плохо слышит, а тебе смешно.
Баджи смущенно умолкла, почувствовала необходимость оправдаться. Она раскрыла сумочку, вытащила оттуда несколько смятых бумажек, протянула их Саше.
Он взял одну из них и, едва развернув, брезгливо произнес:
— Я получал в этом же духе — насчет тебя и Алика.
Баджи всплеснула руками, краска стыда выступила на ее лице, и в голосе прозвучала тревога:
— Неужели
