И если б тот снова спросил:
— А так ли это?
Она бы пожала плечами и сказала:
— Мы товарищи по работе…
И если б навязчивый встречный стал допытываться:
— А не кажется тебе, что ты играешь с огнем?
Она бы мрачно ответила:
— Пусть!
Дверь открыл Алик. Увидя Баджи, он смутился, но тут же в глазах его вспыхнула радость.
— Я к тебе на минутку… за книгой… — начала Баджи, тщетно силясь продумать, за какой же именно, и тоже смутилась.
Внизу резко хлопнула дверь парадной.
— Входи же! — с мягкой настойчивостью сказал Алик, широко распахивая дверь.
С многочисленных фотографий, развешанных по стенам, глядел на Баджи Сейфулла в разных костюмах, в разном гриме и обличье, но всюду с неизменной улыбкой, словно говоря:
«Ну вот, наконец ты к нам явилась, гордячка!»
Алик провел Баджи в свою комнату. Баджи огляделась, взяла со стола папиросу, присела на тахту. Алик поднес ей зажженную спичку.
Он чувствовал смятение Баджи. Что заставило ее прийти сюда, молча сидеть на тахте, неумело пуская клубы дыма? Нет, не книга! И, зная Баджи жизнерадостной, веселой, а сейчас видя ее притихшей и смущенной, он истолковал все это лестно для себя.
Алик сел рядом с Баджи, взял ее за руки. Она попыталась встать, но вдруг почувствовала, что руки, у него сильные — такие, какие были у Саши в тот вечер, когда он впервые остался у нее. Алик был нежен, ласков, но в глазах его она видела огонь, и сейчас она уже не могла отшутиться, как отшутилась тогда у ручья, сказав, что годится ему в матери.
Алик притянул ее к себе, обнял, поцеловал. Странное ощущение охватило Баджи — не Саша, а кто-то другой держал ее в своих объятиях и целовал. И, не в силах вырвать из памяти то, что она увидела в учительской, Баджи лишь вяло сопротивлялась и этим еще сильней возбуждала и поощряла охваченного, страстью Алика.
— Алик, опомнись! — прошептала она вдруг с непритворным отчаянием, стараясь высвободиться из его объятий.
О, как близка была она к измене — она, поклявшаяся быть верной Саше! Кто знает, чем кончился бы этот поединок, если бы не звонок, возвестивший возвращение Сейфуллы.
Баджи было стыдно идти домой. Она направилась к Натэлле Георгиевне — там всегда услышишь доброе слово.
Хозяйки не оказалось дома, но Кюбра-хала не отпустила Баджи: Натэлла-ханум с минуты на минуту вернется. В ожидании хозяйки Кюбра-хала принялась развлекать гостью. Старуху сладкой халвой не корми — дай только поговорить!
Рассказала Кюбра-хала о своих успехах в учебе. Ликбез она уже закончила — читает теперь без запинки и при этом громко, как мулла; а в счете может поспорить с бухгалтером. Спасибо Баджи-ханум, что в свое время помогла ей в этих делах!
Поговорила Кюбра-хала и о своем здоровье — что-то стало оно пошаливать в последнее время, надо бы сходить в районную поликлинику. Иначе разболеешься и, не ровен час, умрешь. А если азербайджанке в такое счастливое время умирать, то когда же ей, скажи на милость, жить?
И тут принялась Кюбра-хала рассказывать о своей прошлой жизни — в который-то раз! — но Баджи ее не прерывала: видно, крепко засела та горькая жизнь в памяти старухи. Вспомнила Кюбра-хала и о своем покойном муже — тот служил на пароходе, — умница, хороший человек, добряк.
— Хочешь, я тебе покажу его портрет? — спросила она.
Баджи кивнула. Уже не однажды показывала Кюбра-хала эту выцветшую фотографию, которую называла портретом, но, видно, придется посмотреть еще разок.
— Вот, гляди… — Кюбра-хала краем платка стерла пыль с фотографии.
Круглолицый усач с выпученными глазами, в морской фуражке набекрень, в куртке и полосатой тельняшке, облегающей высокую грудь борца, уже не впервые глядел с фотографии на Баджи.
— Красивый, правда? — спросила Кюбра-хала, не отрывая глаз от карточки, уверенная в ответе.
— Красивый…
Наклонять к уху Баджи, старуха прошептала:
— А уж как нравился женщинам… Любую мог улестить!
— Ты, наверно, немало страдала от этого?
— Еще бы не страдать! Ревность — как ядовитая змея: ужалит, и будешь потом корчиться в муках — покрепче, чем в родовых!
— Да, это так… — со вздохом согласилась Баджи.
Кюбра-хала хитро улыбнулась:
— Так-то оно так, но только я от этого яда противоядие знала. Придет, бывало, мой гуляка позже, чем полагается, а я ему такой подарочек преподнесу, что он на другой день к вечеру едва опомнится!
— Какой же это подарочек? — полюбопытствовала Баджи.
— А вот какой… — глаза старухи загорелись недобрым огоньком. — Иной раз опрокину на его пьяную башку ведро с холодной водой, чтоб смыть с него мужскую погань. В другой раз подложу ему на подстилку мышь дохлую: ты, муженек, от такой жены, как твоя Кюбра, бегаешь — ну вот и поспи теперь рядом с дохлой мышью! А случалось еще и так: поставит он на ночь подле своей подстилки кувшинок с водой — мучила жажда после гулянки, — так я в этот кувшинок возьму да и плесну керосину…
— Ну и что ж, эти проделки тебе даром сходили?
— Бил он меня лютым боем! Иной раз после его ответного подарочка пролежишь два-три дня, а то и целую неделю ни жива ни мертва. Был случай, он мне палец сломал — вот!
Старуха гордо протянула руку. Так вот, оказывается, почему у Кюбры-халы мизинец на левой руке безжизненно согнут под прямым углом!
Баджи сочувственно покачала головой.
— Вижу, не сладко тебе жилось… Но скажи, Кюбра-джан, при чем тут твое противоядие!
— Как так — при чем? Ведь ревность-то свою я утоляла!
— Ведром с водой? Дохлой мышью? Керосином?
— Какая разница — чем? Да и чем другим, Баджи-джан, если не этим?
На душе у Баджи вот уже несколько
