Задумывался ли ты когда-нибудь о том, что Индира родилась под созвездием Козерога? Что, может, не случайно явилась она на школьный карнавал в сари, с красной родинкой на лбу. Согласно учению древних, именно полукозел-полурыба Козерог управляет Индией и Македонией. В школе, конечно, вы этого не проходили, а твой интерес к магическому искусству, из-за слабой осведомленности, ограничивался гаданием на картах, столь замечательно предсказывавшим получение бабушкиных подарков. Так знай, что родившиеся под знаком Козерога в ночном доме Сатурна, символическое значение которого сводится к искуплению человеком содеянного греха, отличаются практичностью, эгоизмом и холодной расчетливостью. Если же учесть, что зима у нас, в северном полушарии, набирает полную силу, когда дни самые короткие, а тьма торжествует над светом, то легко представить себе мрачное состояние, которое владеет душой удалившегося от источника света: он манит и страшит его, — именно поэтому появляется порой нужда в черных очках. Астрология учит, вернее, лжеучит нас, Телелюев, что сие означает утрату духовных свойств природы, когда голос страстей заглушает голос любви и естественный свет дня оказывается нестерпимо ярок для глаз. Так вот, приятель, родившиеся под знаком Козерога, как то толкуют сведущие, отмечены также печатью большой хитрости, — прими это, что называется, к сведению. Кроме того, они бывают довольно умны, проницательны и способны к усвоению знаний, что особенно должно интересовать тебя в преддверии второго учебного полугодия…
Кончай! Кончай, говорю, травить лажу!
Последнее. Кажется, и в самом деле последнее, если только мы как следует усвоили остальное. Твоя Мать, хотя и дала тебе десятку-другую на подарок Индире, продолжала относиться к ней с какой-то опаской, а впоследствии призналась, что нередко чувствовала себя в ее присутствии как горничная в барском доме и называла ее за глаза то Дамой С Зонтиком, то Дамой В Перчатках. Уже тогда, Телелюев.
Ты хочешь, сдается мне, сказать что-то насчет чуткого материнского сердца?
Уже тогда, хочу я сказать, она это говорила. Или нет, пожалуй, несколько позже. Тогда ведь была зима, миром правил Козерог, зонтиков никто не носил, в перчатках замерзали руки, и твою Индиру Великолепную было бы более уместно назвать Дамой в Горностаях. Да-да, в тех самых, с хвостиками…
Что-нибудь еще?
Лишь маленькое добавление. Ничтожный штрих. По гороскопу она действительно должна страдать от болей в ушах и в сердце, а также от разрушения зубов. Об этом написано все в той же астрологической антинаучной книге — как сейчас помню, на сорок второй странице…
Итак…
Итак, Телелюев, таков реальный, астрологически достоверный портрет той, кого ты сделал своей избранницей. Ну как? Годится тебе такая богиня? Подходит?
А в морду не хошь?
Это не аргумент в споре, Телелюев. Речь ведь идет о высоком — об астральной реальности, данной нам в ощущениях. Или тебе все-таки дороже нас возвышающий обман? Курящийся, дымящийся, завораживающий и замораживающий сознание туман-дурман? Неужели лишь он способен принести счастье?
Мы опять отвлеклись…
Разве?
Зима!
Да, зима, Телелюев. Зима в Москве. Возможна ли лучшая тема для школьного сочинения? Вчера выпал снег — сегодня подморозило. Пар валит изо рта. Белые клубы из выхлопных труб автомобилей закручиваются свиными хвостиками, хвостами мартовских котов, раскручиваются вынутой из будильника пружиной часового механизма. И над замерзающей Москвой-рекой тоже пар: он отслаивается от стынущей воды, медленно плывет низом. Сугробы. Скребущий звук дворницких лопат по асфальту. Парад снегоочистителей, движущихся развернутым фронтом по улице Горького. А вы идете по тротуару вровень с ними, в одной шеренге: Мама в каракуле, Дядя Рома в драпе и в чем-то ты. В чем, Телелюев? Напряги память. Куда вы идете?
В кино, на новый художественный фильм «Карнавальная ночь».
Возможно, фильм этот вышел на экраны чуть позже или раньше. Ну да ладно: пусть вы идете на него теперь. Какая разница? Слишком несущественная деталь.
Мама идет, цокая по асфальту каблуками замшевых сапожек, то опуская голову, как лошадка, везущая хворосту воз, то вскидывая замерзший подбородок, будто в радостном изумлении перед очарованием московской зимы. Свободная, с выбрасыванием ног, вихляющая журналистская походка Дяди Ромы.
— Ну что там у тебя с домашним сочинением, Телелюйчик?
С сочинением на тему… Какая же тема была? Что проходили вы в девятом классе? Вспомни.
А вот, наверно, какая. Вот кто: Маяковский.
Мама, ваш сын прекрасно болен. У него пожар сердца…
Дядя Рома схватывает мотив на лету, начинает как бы подпевать, подмурлыкивать, подыгрывать, развивать тему, хочет помочь тебе найти подходящий путь литературной импровизации, выхватить из потока памятных ему строк тебе нужные, которые тут же, на ходу, с парком изо рта, он декламирует. Точнее, он просто думает стихами, читает вслух, наизусть будущее твое домашнее сочинение. Ты никогда прежде не слышал, чтобы кто-нибудь еще — вот т а к. Это тоже как первая любовь. Как любовь к Индире, хочу я сказать. Она не объяснима. Не доказуема. Впоследствии ты стал совершенно равнодушен к так называемому художественному чтению. Скорее, даже враждебен. Теперь ты не любишь, чтобы другие навязывали тебе свое прочтение, думали за тебя. Но почему тогда таким губительно-сладостным огнем опаляло легкое артистическое дыхание Дяди Ромы твою неокрепшую душу?
Отлетает парок от узких, капризно изогнутых, как у паяца, чувственных губ.
— Тут такая т р и а д а, — говорит Дядя Рома. — Солдат-любовь-война. Вам я душу вытащу…
А далее?
Далее со всеми остановками, Телелюев. До самого пункта Е.
Выскочу, выскочу, выскочу…
Так будет любовь или нет? Какая? Большая или крошечная?..
Цитируй сколько тебе влезет, приятель. С любыми ошибками и неточностями. Все равно ведь книг, по которым можно тебя проверить, нет у нас под рукой. Так что ври, выдумывай, пробуй…
Мама не слушает, погружена в свои мысли, жадно втягивает ноздрями морозный воздух, встряхивает головой, будто проснувшись вдруг на ходу или пытаясь освободиться от какого-то наваждения. Так вы спускаетесь вниз по гулкой, хорошо освещенной, суетливой, говорливой — очень оживленной тогда улице Горького, от магазинов «Рыба» — «Хрусталь» к дому с белой сиренью.
Война объявлена.
Что?
С неба, изодранного о штыков жала, слезы звезд просеивались, как мука́ в сите…
Да, чуть не забыл. Тут вот что важно отметить. Когда началась война, Дядя Рома ушел на фронт, стал десантником, а когда война кончилась, он часто говаривал, что для него ходить по магазинам — страшнее, чем прыгать с парашютом. То есть о фантазиях Гёте здесь и говорить нечего.
В сорок третьем году Дядя Рома подорвался на вражеской мине, а другой наш десантник вытащил его на себе с поля боя. Потом этот его друг, разговорчивый, крепкий, умеренно пьющий человек по имени Леша Харченко, не раз приезжал в Москву из другого города, кажется из Полтавы, и приходил в ваш дом.
Оправившись после ранения, ненужный и ничей, Дядя Рома полюбил вас с Мамой.
Скорее всего, конечно, он полюбил Маму. Но, в общем-то, теперь, на расстоянии, с которого только и видится большое, невозможно даже понять, кого из вас все-таки сильнее.
…Именно так думал ты до сих пор, пока случайно, из обыкновенного любопытства, не заглянул однажды в оставленный на столе паспорт Дяди Ромы и не обнаружил там две печати, из которых следовало, что Дядя Рома, оказывается, был женат, потом разведен, и это так подействовало на тебя, так резануло по сердцу, что ты долго не мог прийти в себя и мучился, будто тебя жестоко предали. Ты-то всегда считал, что вы с Мамой у него единственные, и чуть не плакал от горя, а ведь был уже здоровенный Телелюй, сам бегал за девочками.
В конце концов ты все-таки простил его — постарался простить за те муки, которые он перенес на войне. В тебе проснулось сострадание, благороднейшее из всех человеческих чувств, и ты всемерно укреплял его, созерцая по утрам синие подкожные катушки на обнаженном торсе Дяди Ромы и то место у него на спине под лопаткой, куда угодил когда-то вражеский осколок и где находилась теперь туго затянутая морщинами ямка; похожая на куриную гузку. Он весь, кстати, был в осколках, с насквозь пробитой грудью, и, глядя на него, разгуливающего по квартире в одних трусах, на его белое, все в черном пуху тело с начинающими обвисать по бокам жировыми складками, ты любил его уже не как прежде, восторженно-бездумно, но горькой, печальной, какой-то земной любовью.
Где тот его кожаный, ссохшийся, как хлебная окаменевшая лепешка, офицерский боевой планшет, который он подарил тебе перед первой долгой разлукой? Ты уезжал в пионерский лагерь на три месяца, тебя впервые отправляли на Черное море, а ты, маменькин-папенькин-дяди Ромин сынок, дрейфил, не хотел, брыкался — вот он и помогал закалить твое сердце мужеством, заражал романтическим духом исканий в лучших традициях Тимура и его команды. А куда, интересно, подевался девятикратный полевой бинокль, также тебе им подаренный?
