Вопросы остались без ответа. На площади в Усть-Калитвинской Рогов соскочил с грузовика и зашагал домой, радуясь тому, что перед глазами больше не гремела катавшаяся бочка. Открыл дверь и увидел Галину. Она или знала, что войдет именно он, и ждала, или случайно оказалась в прихожей.
— Женя? Что с тобой?
— Малость промок…
— Ты болен?
— Здоров, здоров…
Рогов поставил чемодан, снял мокрую шляпу, плащ, грязные сандалеты. Надел пижаму, шлепанцы и стоял, словно чужой, не зная, куда ему идти.
— Чаю хочешь? Продрог весь.
— Можно, можно…
— Ну что там, в Степновске?
Галина усадила мужа за стол и налила чаю.
— Что в Степновске? — Рогов подумал, глядя в стакан. — Город стоит на месте. А еще что?
— Удачно ли съездил? Женя, я серьезно спрашиваю. Посмотри на себя. Что с тобой?
— А что? Со мной все то же… Только прошу без сочувствий и расспросов.
— У Калашника побывал?
— Был, был, имел честь…
— Ну и что?
— Так… побеседовали.
До вечера крепился, отмалчивался. То брал на руки сына, играл с ним, даже пробовал шутить, смеяться, то разговаривал с тещей, наигранно, шутливо.
— Женечка, а Илью Васильевича посадили, — сказала теща певуче и так спокойно, точно говорила о чем-то обыденном. — А за что? Говорят разное, а толком никто ничего не знает.
— Так, так… Посадили. Ольга Петровна, может, и мне туда, следом за Логутенковым? Как, а?
— Господь с тобой, Женечка! Как можно такое говорить!!
— Значит, докатился… Так оно и должно быть. Посадили!
Ночью Рогов ворочался, вздыхал. Вставал, курил и снова ложился. Не спала и Галина. Лежала и думала: что же у него на душе и почему молчит?.
— Женя, чего играешь в молчанку? Вижу, душой болеешь, а сказать ничего не хочешь. Почему? Ведь я — то для тебя не чужая.
— Нечего сказать. Все уже сказано.
— Что у тебя на сердце?
— Одна сплошная боль… Теперь тебе стало легче?
— Дурак ты, Евгений, вот что я тебе скажу… Когда у мужа горе — у жены тоже горе, и жена всегда рядом. И стыдно так ей отвечать… Говори, что у тебя? Калашник ничем не помог? Так?
Рогов поднялся и, сидя на кровати, рассказал Галине о том, что было у Калашника.
— Мучит, Галя, вопрос: как мне теперь жить? Куда податься? Надо же что-то решать… Посоветуй, Галя.
— Один у меня совет: иди к Щедрову.
— Как же к нему пойду. С повинной?
— Так и пойди. Скажи, что тебе нужна работа, что из района ты никуда не уедешь.
— Значит, отправляться в Елютинскую?
— А что тут такого? Если нужно, поедем и в Елютинскую. Иди к Щедрову и ничего не бойся.
— Я не боюсь. Но я не могу… Трудно мне!
— Знаю, не легко. А ты пересиль себя и пойди. Ведь если ты захочешь, все сможешь. А тебе надо суметь. Пойми, Женя, надо! Если тебе трудно пойти к Щедрову завтра, сходи в другой день или через неделю. Но обязательно пойди! А пока все обдумай и успокойся. Если жена говорит, если жена советует…
Галина не досказала. Ей было жалко мужа, и она не знала, что бы ему еще сказать и какими словами утешить. А в окно светила луна. В белом ее свете Галина видела, как Рогов склонил на колени голову и порывисто отвернулся, прижав кулаки к глазам.
Хмурый ноябрь, клочковатые тучи сползли с гор и серым пологом укрыли станицу. Крыши мокрые, деревья голые, скучные. Наверное, уже с месяц днем и ночью, не переставая, сыпал мелкий нудный дождь. На улицах лужи. Листья желтыми лоскутками липли к сырой земле.
В такую слякоть Рогов выходил из своего двора и сапогах, в брезентовом плаще, на голове — капюшон. Обходил лужи, сбивал сапогами прилипшие к земле листья, направляясь на площадь. Не спеша проходил мимо Дома Советов, останавливался, как бы кого-то поджидая или о ком-то думая, закуривал папиросу и так же не спеша уходил. Через день снова брел по лужам в своих кирзовых сапогах и в брезентовом, потемневшем от дождя плаще, и из-под капюшона смотрели тоскливые, ко всему безучастные глаза. Так же остановился перед Домом Советов, так же закурил. Постоял, выкурил папиросу и опять повернул к своему дому.
Дома Галина сняла с него мокрый плащ, грязные сапоги.
— Женя, ну чего ты бродишь по площади? — спросила она грустно. — Что тебя туда тянет? А домой приходишь — молчишь. Поговори со мной по душам.
— Не сегодня.
— Когда же? Завтра уйдешь в лесничество.
Рогов промолчал.
На другой день, вернувшись рано утром с дежурства, он ничего не сказал жене. Позавтракал и начал бриться. Стоял перед зеркалом и тщательно выбривал свои впалые щеки.
— Галя, приготовь темно-коричневый костюм, — сказал он, продолжая бриться. — Тот, что пошили к Октябрьским праздникам. Надену новые ботинки, белую рубашку, ту, что с запонками, галстук тоже.
— Чего ради вздумал наряжаться?
— Надо. Достань из шкафа бобриковое пальто.
— В дождь? Ты что задумал? Мог бы жене сказать?
Рогов не ответил, вытирая лицо полотенцем.
В осеннем пальто и фетровой шляпе Рогов вышел со двора. Дождя, казалось, не замечал, лужи обходил и шел быстрыми шагами. Приблизился к Дому Советов и не остановился, не замедлил шаги. Решительно, как это он делал раньше, взошел на лестницу и быстро поднялся на второй этаж. Любови Сергеевны в комнате не было. Рогов оставил на вешалке пальто, шляпу, одернул пиджак, выпрямился и, не раздумывая, открыл дверь знакомого ему кабинета.
— Антон Иванович, можно войти?
— Да, входите! Кто там? — Щедров писал, склонившись над столом; поднял голову и удивился: — Рогов? Прошу, садись. Вот сюда, в кресло. Погодка-то! Мечта хлебороба! — Щедров отложил в сторону бумаги и вышел из-за стола. — Льет, и как льет! Отличная погодка для озимых! Ничего лучшего и придумать нельзя. Вчера я побывал на полях, проехал до Елютинской. Озимые всюду такие зеленые, густые, смотришь — и сердце радуется!
— Что тут важно? — в тон Щедрову заметил Рогов. — Обильная влага и плюсовая температура. Дождь теплый, какие бывают в июле. В лесу грибов полно!
— Для животноводов тоже благодать, — продолжал Щедров, глядя на залитые дождем темные тополя. — Отава так пошла в рост, что хоть пускай косилки. Скот все еще на подножном корму.
— Отава, верно, завидная, — охотно подтвердил Рогов. — Деревья уже сбросили листья, а трава зеленеет и поднялась повыше щиколоток. Коровы «Яблоневого цвета» весь день пасутся в лесу. Как-то я встретил Осянина. Хвалился, говорит, что удой увеличился.
— Как у него с раскорчевкой? — спросил Щедров. — Уладил Петр Петрович свои разногласия с лесничеством?
— Уладил, это я точно знаю, — ответил Рогов. — Уже работают бульдозеры и трактора.
«Странно, чего это мы вдруг завели разговор о хозяйственных делах? — думал Щедров. — Говорим об озимых, об отаве, словно бы вообще ничего не случилось. А ведь Рогов пожаловал ко мне не для того, чтобы поговорить со мной о погоде и сообщить о том, что в «Яблоневом цвете» повысился удой молока и начата раскорчевка пустоши…»
— Евгений Николаевич, я рад видеть тебя в райкоме, — сказал Щедров. — Но давай оставим в покое и озимые, и отаву, и раскорчевку, и теплый дождь. Говори, зачем пришел? Выкладывай.
— Антон Иванович, ты прав, разговор об озимых и теплом дожде нам сейчас ни к чему. — Рогов задумался, и его худые щеки тронул мелкий тик. — С чего начать? Не знаю.
— Любое начало есть начало.
— Я долго не приходил к тебе, очень долго. Не мог. А сегодня решился… Больно, вот тут. — Рогов положил ладонь на грудь. — Вот теперь я знаю, что такое душевные муки. Хотя, видишь, я говорю спокойно. Но зачем я пришел? Вот вопрос!
— Нужна работа?
— Я работаю лесничим. Сутки отдежурю, а двое суток свободен. Так что есть время для раздумий… Зачем же я пришел?
— Может, нужна какая помощь?
— В том-то и штука, что ничего мне не нужно. Много я думал в эти дни о себе, слишком много. Думал и о том, как я жил, к чему стремился и так ли жил, как надо было. С кем дружил, кому подражал, у кого учился? Сам я себе судья и сам я себе адвокат.
— Говори поточнее и пояснее, — попросил Щедров.
— Извини, не могу, трудно мне… Все во мне перевернулось, перепуталось. Мало мы знаем о людях, очень мало. — Рогов долго сидел молча, с поникшей головой. — Вот, к примеру, Антону Ивановичу Щедрову, что ему известно обо мне? Ничего не известно.
— Сам расскажи о себе, вот я и буду знать.
— Мысль свою, главную, не могу выразить, нету у меня таких слов. Как рассказать о том, что не так давно я находился в этом кабинете, один, со своими мечтами… Это было еще тогда, когда, помнишь, я приехал в Степновск и мы встретились у Румянцева. — Рогов усмехнулся, поднял полные тоски глаза. — Смешно вспоминать! А ведь это было… Я хорошо помню твои слова: поднимись, Рогов, на том месте, где упал. Справедливый совет. А знаешь ли ты, почему я упал? Нет, никто об этом не знает! А ведь надо было не только подняться, выпрямиться — если бы ты знал, Антон Иванович, как это трудно! Но еще труднее — понять, осознать самому, где, на каком месте споткнулся и почему упал. Долго я искал и место и причину. И не находил. Самое трудное: кто повинен в том, что со мной случилось? Сам я или кто? Ты скажешь: потворствовал Логутенкову? Это не то! Скажешь: бюрократ, находился в кабинете, а секретарша говорила, что меня там нету? Нет, не то! Скажешь, зажирел Рогов, отвернулся от людей, зазнался, лишнее о себе думал? Тоже не то! И все ж таки я дознался, сам до всего дошел и скажу тебе. В последние пять-шесть лет самым страшным в моей жизни было то, что я не был самим собой. Понимаешь, не было Рогова! Вместо меня была тень одного человека — ты хорошо его знаешь. Я учился у него жить, работать, я подражал ему во всем, я завидовал ему, я хотел быть похожим на него, даже, смешно, однажды хотел было отрастить усы. Дурак! Его я росточек, и в этом причина моей беды… Разумом и сердцем понять это было не легко, а как же трудно мне начинать все заново, как трудно вернуть себя к тому, что было во мне в юности… Я переболел душой, перестрадал и перемучился, и теперь мне уже легче, и я, видишь, могу говорить.
