— У меня чего просить прощенья? — уже мягче заговорил кузнец. — Я не поп, грехов с людей не снимаю.
— Понимаю, Василий Мартьяныч, — смущенно проговорил Никита, — Сам теперь понимаю! Ведь не зря люди говорят: хоть все посты насквозь соблюдай, а придется в петров день разговляться — и комаром подавишься. Нда-а…
— Вот то-то и оно… Помяни мое слово, Никита: добром эта гулянка не кончится, — хмуро проговорил кузнец. Он помолчал, поглядел в сторону уходившей шумной толпы и, оборачиваясь к пастуху, сказал: — Иди-ка ты, старина, к своему делу. Ведь третий день подпасок твой один со стадом мучается. Смотри, как бы не растерял коров да не задрали бы волки овцу, либо двух. Греха не оберешься! Иди-ка, иди…
Он круто повернулся и, заложив руки под нагрудник фартука, зашагал по направлению к своей кузнице.
А Никита долго еще стоял посреди улицы и, повертываясь, смотрел то в сторону уходившего кузнеца, то в сторону далеко ушедшей от него толпы. Прислушивался к соблазнительным звукам гармошки и к песне гулевана.
Растягивая на груди мелкий набор зеленых мехов гармошки, приискатель хрипло выкрикивал:
Ах, у моей-то милочки-и
Да глазки, как у рыбочки-и…
Такими же хриплыми голосами, заглушая гармонь, мужики подхватывали:
Ах, как у рыбки да у ерша-а.
Да моя милка хороша-а…
Ветер трепал волосы на головах мужиков, распахивал полы их армяков и с воем перелетал через речку, унося пьяный гул толпы и звуки гармошки к широким лугам и полям, к густым березовым рощам.
Неделю гулял приискатель в Кабурлах.
Два раза ездил Будинский в волость за водкой и за пряниками по заказу приискателя.
Всю деревню перепоил приискатель. Ходил с пьяной ватагой от избы к избе: посреди улицы пьяные хороводы и пляски устраивал; сорил медяками и пряниками; поочередно ночевал в разных избах, после ночевки дарил бабам кумач на платье и рубли серебряные.
Не миновал гулянки и Филат Косогов — два дня хороводился с пьяной ватагой. Домой приходил во хмелю, поздно ночью.
На третий день утром погнал он поить лошадей на речку. Напоил их и, чтобы прогнать хмель из головы, выкупался в холодной, почти ледяной воде.
На обратном пути к соседу Силантию зашел. Встретились у самых ворот.
Филат спросил:
— Ну, как? Гуляешь сегодня?
У Силантия глаза красные, опухли. Голос хрипел.
— Будет… Кончил…
— Что так? — удивился Филат. — Гость-то ночевал у тебя? Заплатил чего аль нет?
Силантий с трудом разодрал запекшийся рот.
— Десятку золотую дал, — ответил он, скаля зубы, — да бабе на платье кумача.
— Ишь ты!.. Привалило тебе…
— Еще как!
Поговорили мужики и разошлись.
Филат домой пришел.
Покосился все еще красными с похмелья глазами в куть на Петровну и строго сказал:
— Жарь-ка пару гусей, стряпню заводи, поросенка зарежу — изготовь.
Не оборачиваясь, Петровна спросила:
— Что за праздник такой?
Филат, пряча глаза, ответил:
— Гость придет сегодня… гулять будем…
Побелела Петровна. Поняла, о каком госте речь идет. Зло сказала:
— Сам стряпай! Тогда и гуляй… Либо маменьку заставь стряпать… А я не буду.
— Стряпай, говорю! — рявкнул Филат.
— Не буду!
— Не будешь?
— Не буду, — отрезала Петровна.
Побелел и Филат. Подошел к жене. Размахнулся и ударил ее кулаком по уху. Грохнулась Петровна на лавку.
А Филат стоял над ней со сжатыми кулаками и рычал.
— Стряпай!.. Захлестну!..
Петровна сквозь зубы цедила:
— Не буду… Хоть убей…
Зверем накинулся Филат на жену.
Бил ее кулаками по лицу, по голове, по спине и приговаривал:
— Не хочешь для меня? Не хочешь для хозяйства? Горбачу стряпаешь?! Любача угощаешь?!
Металась в кути Петровна. Кровью захлебывалась. Отчаянно кричала:
— Ма-а-менька! Уби-ил!
На ее крик старуха и Степан прибежали в дом.
Старуха кинулась на помощь снохе, крича на ходу:
— Сынок!.. Опомнись!.. Окрестись!..
Степан остановился у порога горницы и тоже крикнул:
— Дядя Филат!.. Постой!..
У Филата глаза кровью налились, лицо стало багровым, увидев работника, он схватил топор.
Парень опрометью кинулся из избы.
Филат за ним в сенцы, в ограду. Но не мог догнать. Подбегая к воротам, пустил топор вдогонку Степану. В прясло попал. Оба выбежали за ворота.
Степан уже бежал по улице, две избы миновал.
Посмотрел Филат вслед работнику. Повернулся и зашагал обратно в ограду. Пошатываясь, прошел в пригон; сел на сухую кучу навоза, к стенке; зажал руками голову и, тяжело отпыхиваясь, никак не мог в себя прийти.
Долго сидел Филат в пригоне. Мысли в его голове ворочались медленно, тяжело. Смутно чувствовал он что-то вроде раскаяния. По временам перед его глазами мелькало окровавленное лицо Насти. Чувствовал, что на душе у него нехорошо, как-то занозисто, словно натер он в груди кровавые мозоли, которые не дают ему ни на минуту покоя, мучают то раскаяньем, то злобой.
Так он и просидел до обеда.
Начисто пропился приискатель, все оставил в Кабурлах — деньги, часы, кафтан, поддевку, шаровары, малиновую рубаху, сапоги и гармошку. Босиком, в одном исподнем белье ушел из деревни. И никто не видел, когда и куда он ушел.
Очухалась наконец деревня. К покрову стали готовиться.
Только к Филату в дом расстройство пришло. Работник сбежал. Сам Филат ходил чернее тучи.
Петровна за ворота не выходила. Поджидала, когда синяки с лица сойдут. Работала по дому. Все делала молча.
А старуха наедине охала, крестилась и причитала:
— О-хо-хо… Спаси, царица небесная!.. Согрешили… Кто не грешен-то? Владычица!.. Принес нечистый этого гулевана… Всю деревню сбулгачил… Прости и помилуй нас, господи…
Все трое бродили, как сонные мухи.
Вечером во двор Филата забежала соседка Катерина — жена Силантия.
Встретилась с Петровной. Вместе в пригон прошли. Катерина взглянула на Петровну и руками всплеснула:
— Ой, девонька! Ну и отделал он тебя!
У Петровны слезы брызнули. С трудом выговорила:
— Руки на себя наложу!
— Еще чего, девка! — возмущенно воскликнула Катерина. — Ты что… сдурела?
— Свет опостылел! — заговорила Петровна, вытирая руками слезы. — Смотреть не хочу на рыжую собаку…
И вновь залилась слезами.
Заплакала и Катерина. Она так же отирала рукой слезы, катившиеся по ее смуглому лицу, и тихо, прерывисто говорила:
— А мне, думаешь, легко?.. Тебя хоть избил… А я опоганенная! Навеки!.. О, господи!..
Катерина захлебнулась слезами, умолкла.
Молчала и Петровна.
— Вот, Настенька, — снова уже спокойно заговорила Катерина, — только теперь я как следует поняла, что не зря пословица говорит: «И сквозь золото слезы льются!» Тебя Филат привел в свой дом почти голой. Такой же голой и меня, сироту, взял замуж Силантий. Вот ты и посуди, и подумай: куда нам с тобой деваться? Кому жаловаться? Некому! Такая уж наша бабья доля. Недаром ведь наши мужики, варнаки, говорят: курица не птица, баба не человек.
— Сбегу я от него, от рыжей собаки… — опять сказала Петровна. Кривя свои тонкие губы в улыбку и сверкая черными глазами, Катерина ответила ей:
— Никуда ты, Настенька, не сбежишь от своего Филата! Если и убежишь, все равно поймают тебя в первой же деревне аль в городе и приведут обратно к Филату. А Филат на этот раз изувечит тебя. Такой медведь калекой может сделать. Закон такой, Настя!.. Закон!..
Недобрый огонек мелькнул у Катерины в глазах. Наклонясь почти к самому лицу Петровны, она заговорила полушепотом:
— Нет, Настя. Тут надобно другое… Либо смириться навеки, либо…
Петровна упрямо перебила Катерину:
— Сама себя жизни решу… Руки на себя наложу!.. Только не пойду я на это…
— А я не хочу, Настенька, чтобы ты пошла на это… Ты не на себя руки-то накладывай, а на него… на рыжего своего наложи… Себя-то зачем губить?
— Что делать — ума не приложу, — растерянно проговорила Петровна.
— А кто же за нас, баб, приложит свой ум? — уже сурово спросила Катерина, хватая за руки Петровну и заглядывая ей в глаза, в которых вновь появились слезы. — Кто? Я тебя спрашиваю, Настя! Ну, кто?.. Наш староста? Городское начальство? Нет, Настенька. Никто за нас не заступится и никто нам не поможет. Сами мы должны отвадить варнаков… от их подлых повадок. Поняла? Сами…
Петровна вздохнула.
