— Непутевый был… ёрник!
— Одно слово… снохач!
— Трех снох заездил…
— Свою старуху измотал…
— Сыновья измаялись…
— Пора и на место, не к ночи будь помянут… старый пес.
И Скобова схоронили.
Почти вслед за Скобовым свекровка у Феклы Прясловой умерла. Помаялась головой, животом, на уши пожаловалась. И умерла. А потом сразу, в одну неделю, три мужика умерли.
Хоронили кабурлинцы покойников. Удивлялись поветрию и мору. Тужить стали. Но не знали, как от беды избавиться.
И совсем неожиданно умер самый богатый мужик на деревне Ипат Харитоныч Вихлянцев.
Бабы шептались на задворках:
— Слышь, кума, говорят, сегодня Ипат Харитоныч скончался.
— Ну, этому туда и дорога… Разбойник ведь был!
— Да неужели?
— А ты что… позабыла, как в недород вся деревня у него в ногах валялась и хлеба выпрашивала? Всех ведь тогда ограбил…
— Бабы сказывают, будто в молодости он с кистенем в руках на тракт хаживал… Верно это?
— Бывало. Хаживал. Там и богачество себе добывал…
— Значит, не зря господь покарал?
— Конечно, не зря! Да и нелады у них со снохой были…
— Ну, вот и прибрал господь.
Похоронили и Вихлянцева.
Старики стали поговаривать о поездке за попом.
— Ничего не поделаешь… Знать, согрешили…
— Беспременно попа надо везти.
Молодые мужики возражали:
— Чем он поможет… поп-то?
— Молебен отслужит, — говорили старики.
— Так пройдет, — возражали молодые.
Старики на своем стояли:
— Не обойтись без попа.
— Видите, как смерть-то косит людей…
— Молебен надо отслужить… Беспременно…
Только бродяга Никита спокойно на мор смотрел и, загадочно улыбаясь, бормотал себе под нос:
— Да… бывает… Всю Сибирь прошел… Видал… Помирали и так… Вроде как косой косило…
А сам поздними вечерами и ранними утрами тихо отворял дверь бани, в которой жил, выходил наружу и пристально смотрел на задворки и гумна.
Баня, в которой жил Никита, сзади пригонов и гумен стояла, недалеко от дворов Будинского.
Старику все видно. Хотя и слеповатым почитался, а различал бабьи фигуры, мелькавшие по снегу в ночной темноте, с мешками зерна на спине либо с большими свертками холста под полой.
Смотрел и помалкивал. Не его это дело…
К половине рождественского поста у старосты умер сын. Совсем молодой еще был и единственный наследник и помощник в хозяйстве.
Загоревал староста.
— Сноха сварливая попала, — жаловался он соседям. — Маята с ней… А что поделаешь? Венцом оба крыты…
На пять лет старше сына была старостина сноха. Из богатого дома взята была, из волостного села. Командовала сыном старосты, хотела командовать и стариками. А после смерти мужа сразу заговорила об отъезде домой.
Совсем закручинился староста: хоть и работника держал, но хозяйство большое, а выбывало сразу двое.
Как-то повстречался староста с бродягой Никитой на улице. Остановился. Провел рукавицей по широкой бороде и со вздохом сказал:
— Худо, Никита, живу…
Никита кутался в рваную и старую шубенку, гнилые огрызки из-под сосулек скалил:
— Почему худо?
— Умер Васятка, а мы с бабкой совсем измаялись…
— А сноха?
Староста махнул рукой:
— Лихоманка, а не сноха!.. Может быть, из-за нее Васятка-то и помер…
Никита подслеповатые глаза навострил:
— Как из-за нее? Говорят, поветрие это… мор…
Староста снял рукавицу. Пальцами бороду почесал:
— А кто его знает? Может быть, и поветрие… Может быть, и мор… Всяко бывает… Дело наше деревенское… темное…
Никита оглянулся кругом. На ухо старосте зашептал:
— Вот что я тебе обскажу, Гаврила Терентьич… Заговор это, бабий… понимаешь? Заклятье! Слово такое знают бабы. Понимаешь?
Староста насторожился:
— Неужели правда?
Никита шептал:
— Поверь!.. Всю Сибирь прошел я… вдоль и поперек, и наискось… Всего навидался!.. Заговор… Заклятье. И больше ничего тут такого нет…
Староста удивленно спросил:
— Значит… слово такое бабы знают?
Никита тряхнул белой, заиндевевшей бородой, поднял кверху руку в обтрепанном рукаве и таинственно выпалил:
— Во!.. Понял теперь? Слово такое знают бабы! И кому такое слово-заклятье прицепят, тому и конец… крышка! Понял?
Староста пытливо взглянул в слезящиеся глаза старика и задумчиво протянул:
— Так… А я думал другое… Я ведь хотел в город ехать к начальству…
Стоял староста, смотрел себе под ноги, перебирал пальцами широкую бороду и, точно чем-то осененный, с расстановкой повторял:
— Та-ак… Ишь ты!.. Стало быть… заговор? Слово такое, говоришь, знают бабы?.. Та-ак…
Старый бродяга хорошо, конечно, знал, что люди мрут на деревне не от бабьего заклинания, а от Зинкиного зелья, которым она наделяла баб. Но только сейчас он понял, какой оборот может принять это дело для баб, если староста поедет в город и донесет кому следует. Охваченный тревогой и желанием во что бы то ни стало спасти баб от тюрьмы, а может быть, и от каторги, он еще раз, и на этот раз настойчиво, повторил:
— Поверь, Гаврила Терентьич! Заговор это… бабий! Видал я такие дела… не один раз… Поверь! И никуда ты не езди, Гаврила Терентьич. Смотри, как бы и на тебя чего не напустили бабы, а?
Староста ничего не отвечал. Он стоял и, перебирая пальцами бороду, смотрел куда-то за деревню. О чем-то думал. Затем он круто повернулся и, похрустывая валенками по снегу, крупно зашагал к своему дому.
Никита смотрел ему вслед и чувствовал, что старое сердце его бьется в груди тревожно и часто. Он смотрел вслед удаляющемуся старосте и думал: «А вдруг Гаврила Терентьич и в самом деле поедет в город? Поедет сегодня же… сейчас? Что тогда будет с бабами? А дети…» У Никиты никогда не было ни жены, ни детей. Но к детям у него была особенная любовь, граничащая со страстью. И когда старый бродяга представил себе, сколько останется в деревне детей-сирот и сколько горя перенесут эти дети, если их матерей засудят и отправят на каторгу, ему сразу стало не по себе.
Никита решил сейчас же что-нибудь сделать для спасения баб. Но как и что сделать?
Растерявшийся бродяга чувствовал, что надо бы ему сейчас с кем-нибудь посоветоваться. Но с кем?
Морозная деревенская улица была пустынна.
Да и не со всяким человеком о таком деле мог он заговорить.
Никита вспомнил о кузнеце.
Он повернулся к окраине деревни и, разглядев, что в морозном воздухе над кузницей вьется сизый дымок, быстро пошел туда.
Понюхивая табачок, кузнец сидел на лавке, на которой разложен был разный инструмент, и слушал взволнованную речь Никиты, которого он предварительно угостил хорошей порцией табака.
Никита сидел на толстом обрубке дерева, близ наковальни и так же, как кузнец, понемногу потягивал носом в себя ароматный табачный порошок.
В горне медленно тлели угли.
Никита рассказывал:
— Я ему толкую, что это, мол, бабий заговор, бабье заклятье, а он, вижу, не шибко верит моим словам. Свое гнет! Дескать, я думал совсем другое… Хотел, говорит, в город ехать и начальству доносить… Да… — Помолчав, Никита воскликнул: — А что ты думаешь, Василий Мартьяныч? И поедет!.. И донесет!.. Ведь сына-то он потерял?! А теперь, выходит, что и сноха собирается к родителям уезжать. Да… Сразу двое работников выпадает из хозяйства. А хозяйство у него, сам знаешь, немалое. Вот ты и подумай, Василий Мартьяныч, до чего теперь разъярился Гаврила Терентьич. Да он ее, сноху-то, готов теперь на каторгу отправить. А вместе с ней других баб. Да… Теперь Гаврила Терентьич ни перед чем не остановится!
Кузнец, внимательно слушавший Никиту, перебил его:
— Ну, а до чего же все-таки договорились-то в конце концов? Поверил он твоим разговорам насчет бабьего слова-заклятья? Поверил, что народ помирает от бабьего заговора?
— А я почем знаю, поверил аль не поверил, — ответил Никита, поднося к носу в последний раз щепоть и затягиваясь табаком. — Сам знаешь, Василий Мартьяныч, чужая душа — потемки! В чужую душу не влезешь… Да… Иной раз в своей-то душе никак не разберешься… А тут чужое дело. Поди-ка разберись, чего он надумал, Гаврила-то Терентьич.
Никита чихнул и, глядя своими слезящимися глазами в бородатое лицо кузнеца, изумленно воскликнул:
— Вот видишь: правда! Я вот тебе рассказываю, а сам про себя загадываю: ежели чихну, значит, не поверил моим словам Гаврила Терентьич! А видишь — чихнул! Вот и думай…
Кузнец перебирал пальцами свою черную и волнистую бороду и, о чем-то раздумывая, говорил:
