не говоря, ринулся к двери. Жена поспешила за ним.
Схватили свои кафтаны и не одеваясь, выбежали на улицу.
После этого случая Орлай Кости как одержимый принялся копить деньги, стал жадным, мрачным.
— Всех их богаче буду, — говорил он жене. — Тогда и я над ними посмеюсь!
— Ой, отец, не думай с ними тягаться, — со вздохом отвечала Дарья. — Они, того гляди, помещиками станут, а Антон и сейчас все равно что купец…
Погруженные каждый в свои думы Орлай Кости и Дарья дошли до поля.
— На, возьми рукавицы, — услышал Кости голос жены.
Он поднял голову, посмотрел на поле, увидел Амину. За ней тянулась прополотая борозда, по краям лежали кучки привядшего осота.
«Я уж вон сколько наработала, а они только заявились… — увидев родителей, подумала Амина с досадой, — Насте, той и вовсе хорошо, живет себе в городе, учится на всем готовом. Ба-а-рышня! А я у них вместо батрачки…»
Амина распрямилась, забросила косы за спину, услышала, как в ушах стучит кровь.
Вдали виднелась Боярсола. Среди других домов ярко зеленела на солнце железная, недавно покрашенная крыша дома волостного писаря.
«Говорили, следователь из уезда приехал, — вспомнилось Амине, — мужиков допрашивать, как того черного русского чуть не убили в погребе».
Тот русский и к ним в дом приходил, сфотографировал ее в праздничном марийском наряде, обещал прислать карточку, да так и не прислал…
— Что стоишь, по сторонам глазеешь? — упрекнул дочь Орлай Кости.
— Пусть немного передохнет, — .вступилась за нее мать. — Вот она сколько уже сделала. Не погоняй!
— Уж и слова сказать нельзя, — проворчал Орлай Кости. — До низины дойдем, тогда отдохнем. Ишь, чуть-чуть поработают, уже отдыхать норовят…
Ему никто не ответил.
Амина снова принялась полоть, а между делом думала:
«Была бы мужчиной, ей-богу, ушла б из дому, как Янк Ардаш. Вот кто живет как хочет. С таким отцом, как мой, только намучаешься. Все говорят «богатый, богатый…» Мне-то что за прок от его богатства? Даже к празднику никакой обновы не дает купить, все сама себе шью. Пару ботинок полгода выпрашивала. Работаешь день и ночь, а он деньги копит. На что их бережет? Едим хуже последних нищих, мать без его разрешения картошки боится сварить… Только и знает, что заставляет работать…»
Пололи долго, наконец Орлай Кости сказал:
— Теперь можно отдохнуть.
— Ох, как поясницу ломит! — разгибаясь, застонала Дарья. Ухватившись за поясницу, она проковыляла к борозде, уселась рядом с мужем и дочерью. Немного погодя спросила:
— На вознесенье, отец, в церковь пойдем?
Орлай Кости подумал и сказал:
— Пожалуй, не пойдем.
— Батюшка рассердится.
— Пусть его сердится, я на свечки много потратил. А сколько раз он нынче за ругой приходил, ненасытный черт!
— Что ты, отец, разве можно так ругаться? Бог накажет.
— Я не бога ругаю, а попа.
— И попа, говорят, нельзя ругать.
— Теперь такие времена настали, что попов не то что ругают, даже бьют.
— Ты про сережкинского батюшку что ли? Так там землемера и торговца били, а батюшке заодно досталось. Говорят, он что-то против парода сказал. Молчал бы, его бы не тронули. Батюшка наши грехи перед богом замаливает, он угодный богу человек.
— Богу он, может, и угодный, а вот как людям не угодил, люди ему и наподдали!
— Ох, отец, никакого в тебе понятия нет: говоришь такое пои дочери…
— А разве у дочери уши только сейчас выросли? О том, что попа избили, она, небось, раньше нас с тобой услышала. Так ведь, дочка?
Орлан Кости от того, что пропололи уже порядочный участок, пришел в хорошее расположение духа. Он набил наполовину трубку (чтобы не расходовать зря табак, Орлай никогда не набивал ее доверху) и с удовольствием закурил.
Амина, разувшись, вытряхивала из лаптей землю.
— Это еще что! — отозвалась она. — Подумаешь — г (били. В Изганской волости в прошлую пятницу помещика убили.
— Зато, когда казаки приехали, и мужиков не помиловали, — вздохнула Дарья.
В глазах Орлая Кости появился хищный огонек. Опустив голову, он думал с завистью: «Небось, все имение растащили. Наверное, у помещика, золото было, какому-то счастливцу досталось, в одну ночь человек разбогател. Много ли места нужно, чтобы золото спрятать? Пусть потом хоть целый полк казачий приезжает, пусть хоть целое войско — все равно не найдут».
— О господи, дожили до весны, снова народ бунтуется! Даже Унур Эбат, как приходил просить сбрую, лаялся, как собака, — продолжала Дарья.
— Овод безмозглый, — Орлай Кости сплюнул.
Амина, которая в эго время обувала лапти, рассмеялась.
— Ты что?
— Чего смеешься? — одновременно спросил отец и мать.
— Как не смеяться! Недавно Унур Эбат урядника к пруду водил, бунтовщиков ловили.
— Боже, выходит, и в Коме появились? — ахнула мать.
— Чего испугалась? — усмехнулся отец. — Ты ведь не какая-нибудь помещица, что тебе сделают бунтовщики? Ну и как, дочка, поймали кого?
— Кого они поймают? Там, в бурьяне-то, паши свиньи лежали. Как начали из левольвера палить, свиньи перепугались, одна уряднику под ноги бросилась, тот упал, говорят, весь в грязи вывозился.
Орлай Кости, поднимаясь, сказал:
— Спасибо, в свинью не попал, были бы с убытком. С урядника и через суд ничего не получишь. Небось, Эбата снова в тюрьму засадили?
— Вот и нет! — сказала Амина. — Урядник теперь с ним за руку здоровается.
— Поездить Эбата надо, посадить, уж больно он беспокойный стал.
— Эх, отец, всех не пересажаешь!
— Зачем всех? Такой, как Унур Эбат, на всю деревню один.
Солнце, опустившись, светило прямо в глаза. До конца поля осталось совсем немного. Отсюда хорошо была видна низина — впадина, похожая на огромное корыто. Ее склоны с озимыми полями напоминают зеленый шелковый платок, а сверкающий ручей, бегущий по дну, — белая кайма этого платка. «Совсем как тот светло-зеленый платочек, который я собиралась подарить Эману», — подумала Амина.
Платок этот Амина не подарила, он и сейчас лежит в маленьком сундучке в амбаре… «И пусть лежит, — думала Амина, — раз Эман меня обманул, платка ему не отдам, и глядеть на него больше не стану. А ведь как ластится! В пятницу вечером пришел на гулянье, хотел сесть возле меня, я встала и ушла. Думает, не знаю, как он втихомолку от меня на свадьбу ушел. Я теперь о нем даже думать больше не буду. Недаром в песне поется: «Нет милого — нет и горя, не стану думать о тебе…»
Амину вывел из задумчивости громкий разговор матери с отцом.
— Надо тебе за Настей съездить, — сказала мать.
— Целый день пропадет, а я как раз собрался гречиху сеять, — с досадой отозвался отец.
— Так-то так, да только о пашей дочери чужие люди беспокоиться
