не станут.
— Разве я говорю, чтоб чужие люди беспокоились? Болтаешь, чертовка, сама не знаешь что!
— Ну вот, опять ты сердишься… И чего ты такой злой?
— Злой, злой… Хозяйству убыток, пойми ты это! Жалко дня, могла бы с попутчиками приехать.
— Ой, отец, разве можно верить нынешним людям? Насте хоть пятнадцатый год пошел, сам знаешь, какая она у нас рослая да красивая, упаси бог, что случится по дороге…
— Нс мели пустое.
«Будь я па месте Пасти, меня не стали бы так жалеть, — с обидой думала Амина. — Сказали бы, пусть пешком идет, не хромая. А Настя… Разве я тоже не могла бы поступить в двухклассную школу? Учитель Петр Николаевич хотел меня в город направить, да отец-злыдень— не пустил: для работы, мол, нужна. Теперь Настя вместо меня учится, а я отцу кубышку наполняю. Почему так в жизни устроено: одному — все, другому — ничего? Не найти, где голова, где хвост, наверное, один бог разберется, что к чему… А интересно, какой бог все-таки сильнее: марийский, русский или татарский Отец хоть молится двум богам — русскому и марийскому — все равно никак не сравняется с соседями-богачами. Очень ему хочется вперед выскочить. А почему Унуру Эбату, Кугубаю Орванче и Янку Ардашу много не надо? Ничего у них нет, а они и не горюют. Может, и горюют, да виду не показывают».
На дворе Орлая Кости ожидал Кугубай Орванче, он сидел на ступеньке крыльца и вытряхивал землю из лаптей.
В этом году Кости нанял Кугубая Орванче пахать.
— Что рано вернулся? — недовольно спросил Орлай Кости.
— Кто рано начинает, тот рано и кончает. Сделал дело, вот и вернулся.
— Хорошо ли вспахал?
— Неужто моим сединам не веришь?
— Ну, если всем верить…
— Это ты напрасно, Константин Иваныч. Я не из таких. Хотя весь прошлый год в пастухах ходил, пахать не разучился. Да и как забудешь дело, которым с мальчишек занимался?
— Ладно-ладно, ты болтать много горазд, хватит! Завтра запряжешь черного мерина, поедешь в город за Настей.
— А я как раз на завтра хотел у тебя коня попросить, свое поле вспахать…
— Успеешь, вспашешь.
— Успею, если время не упущу.
— У тебя поле-то с ладонь, управишься.
Амина с ведром в руках вышла из дома, прошла в клеть.
Спустив голову и не взглянув на старика, одетого в богатый кафтан, она прошла мимо, словно виноватая.
Да время-то не ждет. Посмотри на скворечню: птенцы уже высовывают из летка свои головки, ишь, пищат!
— Пусть пищат. Тебе-то что?
— Верная примета, пора сеять гречиху, а я еще не пахал.
— Не пахал и не надо. Ты же бедняк, зачем тебе еще гречиху сеять? Хватит с тебя одной ржи.
— Об этом не станем говорить, каждый делает, как считает лучше.
— Хе-хе, — Орлай Кости поглядел на старика с презрительной улыбкой. — Ладно, как я сказал, так и будет: завтра запрягай черного мерина, поедешь в город.
— Константин Иваныч, зачем же мне ехать: я сыну скажу, он привезет Настю. Ему так и так в город ехать, он и захватит ее по пути.
Орлай Кости подумал, уперев глаза в землю, потом сказал:
— Оно бы можно, да, говорят, у тебя сын настоящий бурлак.
Вернувшаяся из клети Амина делала вид, что подметает крыльцо, сама же прислушивалась к разговору.
— Мой сын — не бурлак, он — парень честный, вежливый, — с достоинством проговорил старик, — всяких седоков доводится ему возить, и таких образованных барышень, как твоя дочь, возит, и никто на него не жаловался, хоть у начальника станции спроси.
Орлаю Кости поправилось, что Кугубай Орванче назвал его дочь образованной барышней.
«Наши богачи, вроде Антона, кичатся своим богатством, а детей своих не учат, — самодовольно думал Кости. — Вот выучится Настя, выйдет замуж за какого-нибудь начальника. Еще отец-покойник говаривал: «Имей богатство да начальство в родне, тогда ничего тебе в жизни не страшно».
Амина, искоса поглядывая на старика и слушая, как тот нахваливает своего сына, подумала:
«Ишь разливается, старая лиса! Из-за его Эмана ему и самому хочется сделать назло».
— Отец, я… — вдруг сказала она.
— Что? — повернулся к пей Орлай Кости.
Но девушка вдруг смешалась, покраснела и убежала в дом. Она сама не знала, как это у нее вырвалось, она хотела сказать: «Я съезжу, привезу Настю», — но тут же спохватилась: ведь нельзя же из-за сына обижать бедного старика. «Он и так на нас работает, а свое поле непаханое стоит… Пусть сами разбираются с отцом, не стану соваться в их дела».
Орлай Кости словам дочери не придал значения, решиив, что она хотела позвать его ужинать, но, чтобы не звать и Кугубая Орванче, не договорила.
— Мать! — крикнул Орлай.
Дарья выглянула в окно:
— Звал?
— Слышь, сын Орванче в город постоянно ездит…
— Ведь он у меня в ямщиках, при станции, — закивал Кугубай Орванче.
— Может, ему наказать привезти Настю? — продолжал Орлай Кости.
— Эману что ли? Ему — можно, я не против.
— Ну вот, и жена согласна. Так что пусть завтра же привезет, адрес мы скажем.
— Не надо. Эман знает, он этот город вдоль и поперек изъездил.
— Вот и ладно.
— Ну, тогда я возьму лошадь на завтра, как уславливались.
— Я сам хотел ехать сеять, — пряча глаза, отозвался Орлай Кости.
— На мерине поедешь, он у тебя, слава богу, здоровый и в плуге хорошо ходит.
— Это верно, на мерина не обижаюсь.
— Тогда до свидания покуда.
— Накажи сыну, чтобы довез хорошенько.
— Об этом не беспокойтесь, мой Эман не первый год в ямщиках, все порядки знает.
— Погоди-ка, Орванче, — послышался голос Дарьи, — возьми брезент, вдруг дождь пойдет, Настя на себя накинет. Положи на сиденье. И подушку возьми подложить.
— Брезент давай, подушки не надо, в тарантасе и без нее мягко сидеть.
— Ну, тогда вели Эману сена побольше подстелить. Отец, не послать ли ей хлеба на дорогу?
— Делай, как знаешь, — ответил Орлай Кости, направляясь к сараю.
— Погоди, Орванче, сейчас вынесу.
Через некоторое время Кугубай Орванче, нагруженный брезентом, с котомкой в руках шел домой.
Подошло время летнего молебствия.
Накануне молебствия молодой парень — сборщик пожертвований — ходил из дома в дом с мешком для муки и кисетом для денег.
Когда он пришел к Кугубаю Орванче, тот сказал:
— Ничего у меня, браток, нету тебе дать.
Парень усмехнулся и повернулся, чтобы уйти, но старик удержал его:
— Погоди, вот, оказывается, есть копейка. Возьми.
Парень, поколебавшись, все-таки взял копейку, сунул ее в кисет, потом сказал:
— Ты же сам говорил: чтобы собирать с каждого по двадцати копеек. Позабыл что ли?
