Ирина подходила к дверям на каждом уроке, выглядывала в коридор по нескольку раз, но никогда никого там не заставала.
К ноябрьским праздникам она оформляла кабинет литературы. Ей надо было написать плакаты и заголовки к монтажам, Ирина побежала к Григорьеву — когда-то он красиво писал.
Павел Васильевич встретил ее неласково:
— Некогда сейчас… У самого работы по горло. — Усадил Ирину, похватал со стола бумаги, пошел к дверям. — Посиди, Фефелов вызывает. Как освобожусь, поговорим…
Она подождала с полчаса, вышла в приемную. Секретарша принимала телефонограмму, показала Ирине глазами на стул. Ирина села. Из кабинета начальника шахты доносились голоса.
— Сейчас все зависит от того, как ты развернешься, Владимир Федорович, — говорил Григорьев. — Мы, несмотря ни на что, тебе доверяем — работай. Но если чувствуешь, что не справишься, — скажи.
— Что это он не справится? — другой голос, Фефелова. — Я ему тогда голову отверну, драчуну.
— Буду работать, — пробурчал Зыков. — Раз надо, значит, надо…
— Давай, Владимир Федорович… Энергии тебе не занимать, а в остальном поможем…
Зыков вышел из кабинета обычным шагом, увидел Ирину, нервно дернул уголками губ:
— Зачем сюда?
Ирина выдохнула, взглянув на секретаршу, покраснела, секретарша в любопытстве оторвалась от бумаг — чай, приметила, не первый раз Ирина приходит к Григорьеву.
— По делу зашла. — Ирина взяла Владимира за руку, повела из приемной. — Дело у меня есть, — закончила в коридоре, закрыв за собой дверь. — Поможешь заголовки написать? Наш художник заболел, а сама я не умею… Хотела Павла Васильевича попросить…
— Некогда Павлу Васильевичу, — пробурчал Зыков.
— Потому и обращаюсь к тебе…
В просторном классе с портретами русских писателей Владимир и Ирина работали допоздна.
— Я слышала, ты нередкий гость в школе? — спросила Ирина после продолжительного молчания. Она поддерживала стул, на котором стоял Владимир, — прибивал плакат.
— Нередкий.
— Любопытно…
— Ничего любопытного. Я в этой школе учился…
— Ну, тогда конечно… — Ирина чуть просияла глазами. — Только рассказывают, будто ты все около одних дверей торчишь, подслушиваешь.
— Торчу.
— Зачем же?
— Да так… Голоса всякие нравятся…
— И не стыдно, Вовка, — вдруг постыдила, меняясь с лица, — а увидит кто?
— Пусть видят. Мне без того нельзя.
— О-го-го…
Он посмотрел на нее сверху вниз, по тугим щекам запрыгали желваки.
— Напрасно этот разговор завела: только разбередишь.
— Какой хотела, такой и завела.
— Хозяин барин. — Владимир забил гвоздь и бросил на стол молоток. — Только ведь и пощадить могла: все-таки рядом с тобой человек.
Когда они вышли на улицу, было темно и падал снег. Пахло зимней свежестью. Ирина с наслаждением хрумкала сапожками по бездорожью, смотрела в небо, близкое в ночи и непривычно белое, сыплющее мириадами серебристых точек и линий. Владимир шел рядом и нес сумку.
— Всего один раз был в школе, — сказал, продолжая разговор. — Когда приехал из дома отдыха…
— Смешной ты, ей-богу, — вздохнула она. И вдруг спросила: — С Фефеловой что?
— Сказал ей.
— Беда прямо с тобой, Вовка… — Помолчала, вытирая рукавицей лицо, снова поменяла разговор: — Ну пришел ты в школу… И что?
— Пришел, а у тебя урок, — с готовностью подхватил Зыков. — Ты о Блоке рассказывала. Мне понравилось.
— Хвали, хвали…
— Ты сама о себе знаешь. — Он покосился на нее, хотел взять под руку, но не хватило смелости. — Любишь свою работу?
— Люблю, — призналась она. Ей давно наскучили однообразные разговоры с Павлом Васильевичем, и сейчас она радовалась, слушая другие слова.
— И мне нравится, что ты учительница, — сказал Владимир.
Ирина помолчала с минуту и ответила:
— А мужу моему не нравится.
— Ты забудь о нем! Григорьев твой себялюб, и больше ничего.
— Что ты! Он человек хороший…
Владимир замолчал, шел, хмуря брови, тяжело скрипел туфлями. Наконец, отозвался:
— Не знаю, как ты оцениваешь людей… Я по-отцовски… У нас отец хоть и странненький, чудачок, но мера людей у него правильная — по работе. Как сам к своему труду относится человек, так и к труду других. Какой же Павел Васильевич хороший? Он и свою работу не делает, а исполняет, и к твоей, говоришь, относится плохо. Вот и лицо его…
— Мне он просто завидует.
— Все равно… Ему следовало бы радоваться, что у него была такая жена. А он что? В зависти пребывает. И ты добиваешься этого человека. Да он посредственность!
Ирина рассмеялась, приложив руку к лицу:
— Этак ты меня убедишь, Вовка. Смотри, что придумал. Критику наводить. Молодой, да ловкий.
Она сама почувствовала неуклюжесть своих фраз и, чтобы замять неловкость, толкнула Владимира в плечо. Он схватил ее за руку:
— Я говорю о том, что знаю и вижу.
— Ух, какой ясновидец.
Ирина увидела его глаза, и вдруг на какие-то секунды ей снова стало приятно оттого, что на нее смотрят так нежно и благодарно. Владимир наклонил голову к ее лицу. Ирина попятилась с виноватой улыбкой и запомнила, что между их лицами промелькнуло несколько снежинок: одна упала Владимиру на нос, вторая ей на губу. И тут она заметила, что лицо его мокрое, губы что-то шепчут, глаза большие, в черном ночном волнении. Она опустила голову и почувствовала возле уха теплое прикосновение губ его.
…Утром ей было стыдно. Торопясь в школу, она ощущала на щеках огонь. И спрашивала себя: как все это могло случиться? Зачем?
И все же согласилась, чтобы Владимир проводил ее до школы.
1
В эти дни Владимир переменился: лицом посветлел, милое добродушие блуждало в его глазах, ко всему потянулся охотно, с добром, будто весенний цвет после тепла. Дома приветлив и старателен, на работе неуемен — хорошо, что работы много с организацией нового участка, любая работа в усладку. Однако в семье перемены не замечали: на первое место среди Зыковых неожиданно вышел Илья с его будущим депутатством, потому о нем разговоры, ему внимание. Все нетерпеливо ждали дня выборов. И он наступил во второй половине декабря.
С утра над городом висели облака, похожие на запушенные воротники тулупов. Федор Кузьмич вышел во двор, отгреб снежную крупу, постоял, ощупывая кончик носа, и прилип к окну.
— Мать, скажи Нюське, пущай мужика сыщет: на улице студено. Небось пошел выпимши и замерз.
Через минуту Нюська промчалась по двору, на ходу застегивая пальто.
«У каждой козы своя прыть!» — подумал Федор Кузьмич и увидел за оградой на крыльце Расстатуриху.
— Здоров, сват, — поздоровалась та. — С праздником тебя.
— Спасибо, сватья, тебя тоже с праздником… Что опять?
— Да узнать хочу, сваток, по скольку твои парни нынче стоить будут? — спросила весело.
— Тебе не по деньгам, сватья, — буркнул Зыков и подумал: «Хоть бы сегодня с разговорами не приставала».
— Как знать, сваток, — не унималась Расстатуриха. —
