Вечером, устав от жары и безделья, Пико сидел в скверике на площади и ждал таксиста, который должен был отвезти его в аэропорт. С таксистом он уговорился еще днем, после того как тот сначала пытался соблазнить его поездкой в какое-то историческое место за городом, потом пожаловался на отсутствие веселых заведений и растущую дороговизну и, наконец, спросил о руке. Пико ответил, что руку потерял на охоте, в Чако. Выследили здоровенного льва[85], а тот прыгнул с дерева — пришлось бить на лету, и один парень промахнулся, разрывной прямо вот сюда — только и остались лохмотья. Таксист посочувствовал, рассказал о ловле кайманов в Парагвае, потом они распили несколько бутылок пива и поговорили о политике. Таксист с одинаковым воодушевлением ругал и Перона, и Лонарди, и Арамбуру. «Да, все они хороши», — сказал Пико.
Сейчас он сидел на скамье, рассеянно следил за мелькающими в кустах светлячками и думал, как хорошо было бы увидеть завтра в Буэнос-Айресе доктора Альварадо. Интересно, что бы тот сказал? А впрочем, старику сейчас вряд ли есть что сказать, пожалуй, он и сам в таком же положении… Недаром же его угнали к Трухильо. Ему с самого начала казалось, что с назначением Альварадо дело нечисто…
Девочка лет пяти, босиком и в линялом платьице, остановилась в нескольких шагах от него, сунув палец в рот и с любопытством выглядывая из-под копны нечесаных волос. Пико подмигнул ей и поманил пальцем, девочка медленно приблизилась с тем же зачарованным видом.
— Причесалась бы, что ли, — сказал Пико. — Или здесь такая мода?
Девочка уклонилась от ответа и спросила в свою очередь, указывая на его пустой рукав:
— А почему это?
— Да вот так вышло, — сказал Пико. — Гребенка у вас дома есть?.
Девочка отрицательно помотала головой.
— У меня папа безработный, — заявила она важно, словно сообщая о своем родстве с президентом.
— Вот как, — сказали Пико. — Но гребенку тебе придется все же купить, иначе так зарастешь, что мусорщик примет тебя за клубок шерсти и сметет в урну. Возьми вот и завтра купи себе хорошую гребенку, да побольше…
Он полез в карман, выгреб несколько смятых песо и горстку мелочи. Среди монет вспыхнул вдруг острый радужный лучик. Пико коротко свистнул и опустил руку, с улыбкой глядя на девочку.
— Как же тебя зовут, Золушка?
— Меня зовут Ана Мариа, — с тем же достоинством отозвалась та.
— Правильно, я так и думал, — кивнул Пико. — Один волшебник просил передать тебе интересную штуку, я тебя искал. Подойди-ка ближе, Ана Мариа! Закрой глаза и дай мне левую руку.
Девочка зажмурилась, сморщив от старательности нос, и протянула Пико грязную растопыренную ладошку. Пико, усмехаясь, еще раз посмотрел на кольцо — тонкий золотой обруч с впаянной в него гирляндой из пяти маленьких чистых алмазов — и надел его на палец Аны Марии, перевернув ручонку ладонью вниз.
— Ну, а теперь смотри, — сказал он, легонько щелкнув ее по носу.
Ана Мариа посмотрела и ничего не поняла.
— Это мне? — спросила она. — Почему?
— После пригодится, — сказал Пико. Он вскинул руку и посмотрел на часы, которые приходилось теперь носить на правом запястье, циферблатом внутрь. — Понимаешь, такие кольца дарят, когда обещают жениться. На тебе женится принц, только когда ты станешь большой и научишься причесываться. А пока отдай кольцо маме, пусть спрячет. И не показывай мальчишкам по дороге, а то отнимут…
— Принц — это ты? — оценивающе спросила Ана Мариа.
— Нет, что ты. Я тогда буду уже старым. К тебе придет настоящий, с двумя руками.
— Он тоже будет безработным?
— Нет, Ана Мариа, — сказал Пико и встал, увидя подъезжающее такси. — Безработным он не будет, это я тебе обещаю…
6
Заканчивался первый день тысяча девятьсот пятьдесят шестого года: до полуночи оставалось два часа. Прибывший из Мендосы самолет «Аэролинеас Архентинас», в числе восемнадцати пассажиров которого находился Пико Ретондаро, только что приземлился в столичном аэропорту Эсейса и еще катился по бетону, устало покачивая крыльями.
В эту же самую минуту другой самолет поднялся с испытательного аэродрома Грейт-Салинас в штате Нью-Мексико, США. Это была новая машина, не получившая еще цифрового обозначения воздушных сил и известная пока под кодовым именем проекта «Блю Манстер». Серебряной молнией просверкнув в прожекторах вдоль взлетной полосы, перехватчик со включенными ускорителями ринулся вверх, окатив землю волной шквального свиста и грохота; оранжево-белый факел из сопла турбины и синие струи пламени бустерных ракет скоро растворились, во мраке, бесследно поглощенные огромным ночным небом над пустыней. Присутствовавшие при старте — в основном специалисты различных служб обеспечения полетов — стали расходиться, закуривая и поглядывая на часы.
Фрэнк, продрогший на ледяном ветру, бегом вернулся в комнату, где вокруг ламп слоился табачный дым и четверо с расстегнутыми воротничками и подвернутыми рукавами сорочек сидели за столом, загроможденным таблицами, синьками, бутылками пива и ворохом бумажных лент из вычислительной машины. Все были небриты, с уже одуревшими от усталости глазами. Ошибка в расчетах обнаружилась вчера, совершенно неожиданно и в самое неподходящее время, когда все уже предвкушали новогоднюю выпивку. Точнее, обнаружилась не сама ошибка, а одно очень неприятное ее последствие, способное вывести из строя всю систему, а ошибку еще только предстояло обнаружить.
Когда вошел Фрэнк, один из сидящих откинулся на задних ножках стула и потянулся, сцепив ладони за головой. «К черту, — сказал он, — разве это жизнь. Работаешь как негр целый год, и вот тебе к празднику подарок от Санта-Клауса! Попался бы мне этот бородатый сукин сын. Ну, как там прошел старт, Хартфилд? Конкурент не развалился на полосе?» Фрэнк сказал, что не развалился. Потом он достал из холодильника еще несколько бутылок и сдвинул чертежи на середину стола.
Они молча курили и пили пиво, слишком уставшие от работы, чтобы говорить о ней, и слишком поглощенные ею, чтобы разговаривать о чем-то другом. Включили приемник, Оклахома передавала концерт Элвиса Пресли. «Типичный голос педераста, — сказал Бойд, — не понимаю, что в нем находят девчонки». Ветер сотрясал стекла барака, летел над громадной черной пустыней, а еще выше, в ледяном вакууме стратосферы, невидимый и неслышимый никому, кроме радистов и локаторщиков, летел маленький серебряный самолетик — пять тонн воплощенной в металле математики стоимостью в полтора миллиона долларов, результат двухлетнего труда нескольких тысяч человек. «А потом одна такая ошибка, — устало думал Фрэнк, спичкой собирая упавший на кальку пепел, — и все идет к черту. Одна вот такая маленькая, до вчерашнего дня никем не замеченная ошибка. Господи, почему я не стал лесорубом…»
Приблизительно такой же вопрос задавал себе в эту минуту еще один человек, чрезвычайный и полномочный представитель Временного правительства Аргентинской Республики доктор дон Бернардо Иполито Альварадо. Он стоял у окна, а за окном шел дождь — настоящий тропический ливень, обычное явление в это время года здесь, на Карибском побережье, — и лежал очень старый город, один из первых городов, основанных испанцами по эту сторону Атлантики. «Напрасно я согласился сюда ехать», — думал дон Бернардо, осторожно, чтобы не уронить пепел, держа в пальцах сигару. Единственно, что мирило его немного с пребыванием здесь, были отличные местные сигары. Но из-за сигар, конечно, приезжать не стоило.
Сейчас не стоило ехать сюда, а еще раньше не стоило связываться с полковниками и коммодорами… И вообще, пожалуй, не стоило связываться с активной политикой. И происходящее сейчас дома, в Аргентине, и то, что он увидел здесь, в этой маленькой нищей стране с ее невежественными, жестокими и ненасытно алчными правителями, — все это может до конца жизни отвратить человека от участия в активной политике. Нужно было в свое время ограничиться преподавательской деятельностью. Может быть, даже не в университете, а просто в школе, просто в обыкновенной сельской школе…
Дон Бернардо стоял у раскрытого окна, смотрел на дождь, на мокрый асфальт, на цветные рекламные огни и темный фронтон старого собора, где под алтарем покоился прах Христофора Колумба. Он слушал шум дождя и думал о том, что, в сущности, жизнь ему не удалась. «J’ai rate ma vie», — повторил он мысленно на языке своей молодости, на языке Сорбонны и Анатоля Франса; привычка думать по-французски, хотя и почти забытая, иногда напоминала о себе в минуты растерянности или такого вот удручающего самоанализа. В сущности, ничто по-настоящему не удалось: ни научная карьера, ни политическая деятельность, ни личная жизнь. Да, он написал несколько хороших книг. Он читал лекции, и читал неплохо, аудитории бывали переполнены… Но главная работа так и не написана, а из числа его студентов вышли потом и диктаторы, мелкие и покрупнее, и политические авантюристы, и министры, прославленные миллионными аферами… Что же им дали лекции профессора Альварадо? Какой смысл имела его преподавательская деятельность в конечном итоге?
