Владимир Петров - Польский пароль

— Здесь существуют строгие меры наказания. Но вы не думайте, что немцы наказывают военнопленных — это все выдумки большевистской пропаганды. Наказывать виновных будете вы сами. Именно так! Потому что вы, военнопленные, прежде всего сами заинтересованы в образцовом порядке в лагере. Ибо порядок гарантирует вам спокойную жизнь и хорошее будущее. Как это делается? Сейчас вам продемонстрируют. Господин штурмбанфюрер Ларенц не хочет, чтобы у кого-то на этот счет остались сомнения или вредные иллюзии.

То, что произошло дальше, повергло строй военнопленных в гробовое молчание. Шеренги сникли, съежились, стали будто короче и ниже. Слышались лающие команды, непереводимые, но предельно понятные каждому, кто стоял на плацу.

Дюжие эсэсовцы вырвали из рядов первого попавшегося пленного, сшибли наземь, распластали ничком, а его соседу, чернявому молодому солдату, вручили шпицрутен — короткий и корявый арматурный прут.

— Цен шляге! Дьесят! Давай!

Парень взял прут, с минуту глядел на угрюмые лица товарищей, замахнулся было, но вдруг, выругавшись, швырнул шпицрутен в сторону.

— Аус! — крикнул комендант.

Эсэсовцы подхватили парня под руки, отвели и тут же дали ему в спину две короткие очереди.

— Нехьсте![24]

Следующий — сухощавый, уже в годах, сбросив шапку, дергался в руках охранников, кричал: «Братцы! У меня же дети! Заступитесь!» Однако шпицрутен взял. Он бил и плакал, причитал — и бил… От каждого удара ряды вздрагивали, покачивались, будто в подошвы, по ногам людей ударяли электрические разряды.

Рядом с Савушкиным, приткнувшись к плечу, тихо по-мальчишески всхлипывал Зыков:

— Дядя Егор… Что же это?..

— Это плен, Ванюха, — сказал Савушкин. — Это, брат, похуже войны…

И начались лагерные будни.

Здесь существовал особый, «скоростной», распорядок дня: мгновенный, как по тревоге, подъем, умываться бегом, в столовую бегом, даже на работу короткими бросками — пробежками. Все было рассчитано на спешку, на то, чтобы в самое короткое время выжать из них все человечески-живое, обессилить, превратить в измотанных доходяг. А потом… Ясно, что могло быть потом.

Тут было царство колючей проволоки. Оказывается, она тянулась в несколько рядов и вдоль далекой опушки леса, и вокруг ближней железнодорожной станции, даже возле объектов, на которых работали военнопленные.

Еще в первый день они заметили несколько странных деревенек поблизости: абсолютно пустых, безлюдных, мертвых. Хотя на улицах стояли телеги, у домиков сушилось на веревках белье, а у калиток сидели женщины в цветных передниках. Но это были куклы, грубо сработанные манекены.

А когда в полдень над долиной прокатился ужасающий утробный грохот и над ближним холмом в дыму в пламени устремилась в небо огромная черная сигара, они, все вновь прибывшие, испуганные и подавленные, и вовсе раскрыли рты в полнейшем недоумении: куда же они попали?

Военнопленный-казах под номером 1015 авторитетно сказал:

— Это ракета. Высоко поднимается, летит далеко. Потом сильно взрывается.

— Откуда знаешь? — удивился Савушкин.

— Я в авиации служил. Мотористом. Технику понимаю.

Казах этот держался рядом еще со Львова. Молчаливый, насупленный, он, пожалуй, якшался только с Ванюшкой Зыковым, Оно и понятно: ребята молодые, по виду — даже одногодки.

— Что же, на наших, стало быть, пущают эти самые… ракеты? — озадаченно предположил Савушкин.

— Не знаю, — сказал казах. — Может, пробуют. Раньше про них на фронте не слыхали. Малые ракеты были. У нас — «катюши», у немцев — «скрипуха» называется.

— Да уж я знаю… На своей шкуре испробовал.

После обеда запустили еще две ракеты, и обе взорвались: одна — сразу же, едва поднялась над лесом; другая — уже под облаками. Парящие ее обломки падали неподалеку от котлована, в котором работали военнопленные.

Тут уж можно было предполагать увереннее: испытывают, пробуют ракеты, — стало быть, полигон. Казах-моторист, очевидно, прав. Улучив момент, Савушкин осторожно поинтересовался у Зыкова;

— Он кто такой, твой дружок? Откуда?

— Из Алма-Аты. Атыбай Сагнаев. Грамотный парень. Медаль имел «За боевые заслуги».

— Стало быть, земляк — тоже из Казахстана. А как человек, спрашиваю, он, дюжий?

— Да вроде подходящий парень.

— Ты держи его поближе. Сгодится.

Понимал Савушкин, не в пример этим пацанам сразу же понял, что назад им всем дороги отсюда не будет. Немцы не дураки, чтобы выпустить ах живыми с такого секретного полигона. Стало быть, остается только одно — бежать. И бежать группой, с надежными проверенными ребятами. Одному не пробиться.

Савушкина назначили десятником — чем-то он приглянулся эсэсовскому шарфюреру, На утреннем построении тот, отсчитав очередную десятку, хлопнул Савушкина по плечу: «Лайтер, бригадир!» Потом сорвал с его головы шапку-маломерку, заменил ее на более приличную, подходящую, которую тоже бесцеремонно сдернул с кого-то из пленных. Полюбовался, показал большой палец и пошел дальше.

Спервоначалу Савушкин расстроился из-за этого своего «повышения», но поразмыслив, решил, что оно, пожалуй, и к лучшему: сподручнее будет готовить к побегу всю десятку. Но делать это следовало очень осторожно, исподволь, осмотрительно до мелочей. И главное — без спешки.

Как-то вечером Ванюшка Зыков вернулся из очередной «разведвылазки»: он довольно успешно умудрялся шастать по лагерю, успел побывать даже в дальних бараках, завел знакомство с каким-то ефрейтором из комендатуры, пользуясь своим школьным знанием немецкого.

— А я у итальянцев гостил, — похвастался Зыков. — Вот сигаретку дали. Знаете, как наше место называется? Полигон «Хайделагер». Чудные они, ей-богу. Лопочут: «Альпино, альпино».

— «Альпино»? — удивился Савушкин. Он сразу вспомнил январь сорок третьего, когда в наступлении под Ростовом наши пачками брали в плен обмороженных, завшивленных итальянцев. Они все были «альпино» — из Альпийского корпуса. Значит, остальные, выходит, попали сюда. Ну дела… — Что они тебе там талдычили?

— Да плохо я их понимаю… — развел руками Зыков. — Так, по-немецки с пятого на десятое и они, и я. Вроде бы забирают их отсюда. Опять служить к Муссолини. Чертовщина какая-то творится у них в Италии — не поймешь. Половину союзники освободили, а половина страны — у фашистов.

— Повезло этим «альпино», — сказал старшина. — Тут бы им всем капут.

Он хотел добавить: «Как и нам тоже», да вовремя сдержался. Незачем понапрасну пугать, тревожить парня.

— Ты главное, главное выкладывай! (Егор, конечно, видел, что Ванюшка наслушался чего-то хорошего, важного — не зря же взбудораженный прибежал, сияющий, как пасхальный самовар).

— Наши наступают, дядя Егор! — радостно шепнул Зыков. — В Белоруссии немцев начисто расколошматили. Итальянцы говорят: Белоруссия — Сталинград! Во как, понял?

— Ну-ну! — сразу оживился, повеселел Савушкин. — Молодец, Ванюха, ухо у тебя вострое! Что еще?

— Да тут я говорил с ребятами… Из третьего барака, — замялся Ванюшка. — Дело такое, секретное… Ну, в общем, сказали мне, что, дескать, здесь, в лагере, существует БСВ — «братство советских военнопленных». Подпольное. Надо, говорят, держаться всем вместе…

Старшина сразу насупился, сердито сунул в рот соломинку, с минуту жевал, багровея гневом.

— Ты все-таки ослушался, не выполнил мой приказ?! Я же предупреждал: никаких связей ни с кем, никаких разговоров! Ты что, хочешь меня и всю десятку под автоматы подвести? Кто тебе, дурак, давал право?

— Я же только от себя лично, дядя Егор…

— И за себя не можешь! Я что говорил? Какое нам дело до подпольной организации, даже ежели она я есть? Чем больше людей, тем легче их расколупать. Соображаешь, дурень?

— Так точно…

Долго в ту ночь не мог уснуть старшина, растревожил его этот желторотый непоседа Зыков… Конечно, может, оно и не совсем сходится, даже совсем не сходится с тем, чему он раньше учил свой фронтовой взвод: один — за всех, все — за одного, но тут ведь, в лагере, обстановка не та. Совершенно другая обстановка. Верно, человек потому а есть человек, что жизнь его даже вон в тайге и то не в одиночку — через других людей проходит. Человек — это когда рядом другие, такие же, как он. А откажешься — и потянет тебя на четвереньки, по-звериному. Так ведь заставляют отказаться, как того, плешивого, который сек прутом товарища на аппельплацу, как многие другие, делающие то же самое в бригадах почти ежедневно. Выбора-то нет: или — или, А матушка-земля, она всех держит: и праведных, и грешных…

Тыловая база расположена была на отшибе, у лесной опушки, в каком-то странно хаотичном поселке с несколькими кирпичными домиками над оврагом и со старыми складскими лабазами в центре — приземистые, толстостенные, они виделись издали громадной подковой. Всюду тут суетились интенданты-тыловики — у лабазов сгружали мешки, ящики, бочки; сновали на мотоциклах регулировщики со свернутыми флажками за голенищами кирзовых сапог, а в глубине «подковы» сушилось на веревках множество солдатского белья (очевидно, дислокация какой-нибудь банно-прачечной роты).