Павел всегда понимал дочь лучше, чем она, даже когда та совсем малышкой была, только–только говорить училась. Бывало, Римма никак не могла уяснить, чего требует от неё Наташа на своём таинственном языке, та сердилась, ручонками махала, потом в отчаянии бежала к отцу, и он — понимал.
— А я буду пиво! — заявила Наташа. — Мама, ты хочешь пива? Ему — нельзя.
Римма отрицательно качнула головой. Ему! Подчёркнуто свободно держалась с отцом, да и с нею тоже. Этим она как бы отделяла себя от них: вы сами по себе со своими сложными отношениями, спорами, разводами, а я, ваша дочь, сама по себе. Я знаю, что вы меня любите, я тоже люблю вас, а остальное не касается меня.
Неправдой было это. Даже недолгие командировки его переносила с трудом, когда же совсем ушел из дому… Совсем… Среди ночи вскочила на кровати: «Папа приехал! Папа!» Римма испуганно зажгла торшер, но то Ли спросонья, то ли от волнения не могла вымолвить ни слова. Такая убежденность звенела в голосе дочери, что она огляделась, ища его близорукими глазами. В комнату энергично вошла мать в полосатой пижаме. «Папа! — победоносно объявила ей Наташа. Глаза её сияли. —Папа приехал!» На все уговоры и строгие замечания бабушки («Тише, соседи спят»), на все её объяснения, что это был сон, упрямо твердила, что нисколечко не спала и ясно слышала стук в окно. Даже голос его узнала. «Доченька, это я», — сказал он. В нетерпении сжимала она кулачки, требуя немедленно открыть дверь. Бежать порывалась. Тогда бабушка заставила её надеть тапочки и повела в коридор. Римма, замерев на кровати, чутко вслушивалась. Глупо это было, не хуже Наташиного, но она надеялась, что вдруг раздастся его голос. Щелкнул замок, дверь скрипнула, потом бабушка произнесла с удовлетворением: «Ну?» С незрячими глазами вернулась Наташа в комнату…
Что‑то вспыхнуло перед глазами, и Римма, очнувшись, увидела горящую зажигалку. Не сразу поняла, зачем Павел держит её перед ней, но увидела в руке у себя сигарету, прикурила. Жадно втянула горячий дым.
— Как то дело, махен? — спросила Наташа. — И — отцу: — Интереснейшее дело! Хороший парень ни за что ни про что избил бывшего приятеля. Мама считает, здесь замешан прекрасный пол.
— Я как раз еду сейчас к этому прекрасному полу.
Наташа ахнула — немного преувеличенно, показалось Римме.
— Так он признался?
— Он ни в чем не признавался. — Римма напомнила себе, что нельзя так забываться. Вон как владеет собой её юная дочь, а ведь это нелегко — сидеть с людьми, которые тебе дороже всего на свете, а между собой чужие, и непринуждённо болтать. — Все зависит от этой девушки. По-видимому, Иванюк сделал ей какую‑то пакость.
— Какую? — жадно спросила Наташа и тут же закусила губу. — Ах да, понимаю… Он симпатичный?
— Кто? — без улыбки спросила Римма.
Наташа подумала и сказала:
— Оба.
— Да, — ответила Римма. — Симпатичные.
— Оба одинаково?
— Я не мерила. Кому что нравится.
Наташа секунду размышляла.
— Но все равно! — сказала она решительно.
Что означало это «все равно»? Суровое неприятие Иванюка, несмотря на его симпатичность?
— Неужели его накажут? — И повернулась к отцу, который, как судья, был в этих вопросах, считала она, более компетентен.
Он спокойно наливал ей пива.
— Отец!
— Статья сто десятая, — произнёс он.
— Я не разбираюсь в ваших статьях! — сердито заявила Наташа, а Римма, стряхивая пепел, заметила:
— За это ещё придётся повоевать. Пока обвиняют по сто девятой.
— Но если девушка даст показания… — Он взял бутылку с водой. — А что у неё было с этим парнем?
— С Качмановым? Встречались до армии. Возможно, собирались пожениться.
— А она не дождалась! — опять влезла Наташа. Подумала, насупившись, и вынесла приговор: — Я не осуждаю её! Два года ждать… Она красивая?
Римма смотрела на неё и чувствовала, как теплеют за стёклами очков её глаза. Нет, она не ошибается — есть в её дочери то, что делает человека счастливым. Есть, хотя Римма понятия не имеет, что это такое.
— Я ещё не видела её, — мягко ответила она.
— Два года… Это ужасно долго!
— Три, — сказала Римма. — Он во флоте служил. Там — три.
А про себя подумала, что она ждёт уже шесть и ей это ужасным не кажется.
— Он умница, что заступился за неё. Его осудят? — опять подступила Наташа с ножом к горлу.
Павел отпил воды.
— Во всяком случае, не оправдают.
— Почему?
— Нанесение…
Этого она не желала слушать:
— Но ведь он поступил благородно! Как можно судить за это? У него живая душа.
Римму покоробили эти слова. Придержав у губ сигарету, спросила:
— Что значит — живая душа?
— Живая душа… Живая душа… — Наташа не находила слов, чтобы сформулировать. — Неужели ты не понимаешь?
— Объясни.
— Живая душа… Папа, а ты понимаешь?
Не отец — папа…
Он пожал плечами, не желая вмешиваться, а тонкие губы дрогнули — то ли в улыбке, то ли от неприятной какой мысли. Молча отщипнул корочку хлеба.
Наташа не унималась. Нетерпеливые глаза её золотились, отражая залитые солнцем шторы.
— С горячим повременить? — спросила официантка.
— Нет, — сказал Павел. — Мы торопимся.
«Не мы — одна я», — грустно поправила про себя Римма. Он обещал — час, но они управятся быстрее. А ей такими неважными представлялись сейчас и все её неотложные дела, и скорое уже свидание с чужим мужчиной, о котором ещё нынче утром она думала с запретной жутью. Вот так бы и сидеть втроём, и ничего больше, и никого больше не надо.
Что‑то спросила над её ухом официантка. Римма подняла голову.
— Что будем на десерт? — пришёл ей на помощь Павел, — Кофе? Мороженое?
Римма не удостоила его взглядом.
— Я буду кофе, — сухо сказала она.
«Малютин В. С.» — была прибита табличка на крашеной калитке. Римма постучала. Открыла маленькая женщина в фартуке, с голыми руками, выпачканными в муке. Из‑под ног её безмолвно шарахнулся к Римме черный извивающийся пёс.
— Перестань, Балалайка, — строго сказала женщина.
Римма вошла. Посыпанная жёлтым песком дорожка была зубчато окаймлена белёными кирпичами, цвели георгины и гладиолусы, у виноградной беседки с синими гроздьями стояла детская коляска. Римма сказала, что ей нужно видеть Люду Малютину.
— Людку? А зачем она вам?
— Я из юридической консультации, — объяснила Римма, удивившись про себя этому пренебрежительному «Людка».
Маленькая женщина пытливо смотрела на неё снизу, отряхивая руки.
— Насчёт Егорки?
— Что — насчёт Егорки?
Женщина, не спуская с Риммы глаз, позвала громко:
— Вась!
— Я не знаю Егорки, — сказала Римма. Пёс кружился у её ног и мешал ей.
— Ва–ся! — властно повторила женщина. Из беседки вышел сутулый мужчина, раза в полтора выше хозяйки, остановился в ожидании. — Это дочка моя, — сказала женщина.
Римма ошалело перевела взгляд на мужчину. В руках у него была ножовка — от дела оторвали.
— Да не он, — сказала женщина не оборачиваясь. — Он, что ли, дочка‑то? Он — Вася. Василий Егорович. А дочь — Людка.
— Я понимаю, — пробормотала Римма.
— Чего же тут не понимать? — И приказала, повысив голос: — Вася, позови Людку.
Не проронив ни слова, мужчина повернулся и ушел в дом.
— Из консультации, говорите? А сегодня ж суббота.
— Мы работаем. Мне нужно поговорить с вашей дочерью.
— Поговорите. — И как минуту назад угадала присутствие мужа за спиной, так сейчас, не оглянувшись, объявила: — Вон она, — хотя той ещё не было, лишь мгновение спустя появилась на террасе.
Римму поразила её молодость: совсем юное существо, с личиком свежим, незагоревшим, будто не осень, а весна на дворе. Наверное, одних лет с её Наташей…
— Здравствуйте. Я адвокат Федуличева. Мне нужно побеседовать с вами.
— Пожалуйста. — Голос был несколько глуховат. А в руке — книжка, по–школьному обёрнутая синей бумагой.
Сколько же ей лет — семнадцать, восемнадцать? Она была маленького, как мать, роста, но сложена прекрасно.
Вошли в дом. Низко висел старомодный абажур, экран телевизора был занавешен вышитой салфеткой. Римма села. Мать — тоже, пнув босою ногою (и когда разулась?) льнувшую к ней Балалайку. Люда, точно гостья, остановилась в дверях.
Все молчали, лишь Балалайка била по крашеному сверкающему полу радостным хвостом. Римма поправила очки.
— Извините… — обратилась она к хозяйке, но смолкла и спросила после неуверенной паузы: — Как ваше имя-отчество?
— Ульяна Алексеевна, — с достоинством ответила женщина. Она сидела на высоком для неё стуле совершенно прямо, положив на колени (и фартука на ней уже не было) ладонями вверх чистые руки — то ли вытерла, то ли сполоснуть успела. А ведь ни на секунду не отлучалась…
— Извините, Ульяна Алексеевна. Мне надо поговорить с вашей дочерью.
