Бабушка улыбается, слушая Аттаукая.
А он распаляется еще больше:
— Да я б такую никогда б в жены не взял. Да!
— Тебе нужна хорошая хозяйка, — говорит бабушка Кымынэ, — тебе надо в тундре поискать…
— В тундре все уже заняты…
— Ну на побережье… вот у соседей, у эскимосов… эскимосские девушки красивые…
— Эскимоски больно модничают…
— Все женщины любят моду, — смеется Виолетта.
— Ну да! Вам бы все наряжаться… эх! — Аттаукай отмахивается от женщин, как летом от назойливых комаров, и наливает себе еще чаю.
— Молчи уж, — укоризненно молвит Кымынэ. — Кто не хочет пить, тому и ближний ручей далек…
— Это такая пословица наша, — объясняет Аттаукай Виолетте и тем самым нейтрализует бабушкин выпад.
— А если вам женщину украсть? Это так романтично! Вот в Грузии женщин воруют, — рассказывает Виолетта.
— Как воруют? — удивился Аттаукай.
— Ну, похищают… прискачут в село на конях, завернут женщину в одеяло и — привет!
Аттаукай недоуменно пожимает плечами. Испокон веку чукчи никогда ничего не воруют, никогда ничего не возьмут без спросу. А тут украсть человека! Нет, не понимает этого Аттаукай.
— А где это Грузия? — спрашивает он.
— На Кавказе, есть горы такие. Они живут в горах, это республика, — объясняет Виолетта.
— А-а, — светлеет лицо Аттаукая, — я знаю…
За свою жизнь первый и единственный раз он видел грузина на папиросной коробке «Казбек». Человек по горам скачет на коне. Конь — это почти то же, что и олень, только без рогов и крупнее. Аттаукай хорошо вспоминает эту картинку.
Аттаукай взволнован несправедливостью по отношению к горным женщинам.
— Да нет, — успокаивает его Виолетта. — Раньше воровали женщин всерьез, а теперь по согласию. Это обычай такой. Она согласна, чтобы ее украли.
«Если согласна, зачем же воровать?» — не понимает Аттаукай, но вслух не спрашивает. Он представляет, как лихой грузин влетает в их стойбище на коне и похищает бабку Кымынэ. Он не может сдержать улыбки — вот была бы потеха! Да она там в ихнем грузинском стойбище такой тарарам устроит, что все они с гор мигом сбегут в долину! Перережет там всех злодеев, перестреляет, всю посуду перебьет, даже если она с красивыми голубыми рисунками!
— А посуда там металлическая, серебряная, — как бы угадав его мысли, рассказывает Виолетта.
«Да, — грустно думает Аттаукай, — металлическую не разобьешь…»
— А ты бы хотела, чтоб тебя украли? — спрашивает Аттаукай бабку.
— Кто?
— Грузин на коне…
Бабка лукаво улыбается:
— А грузин молодой?
Виолетта хохочет.
Аттаукай неодобрительно качает головой. «Ай да бабка! Хоть бы гостью постеснялась! Не-ет, когда две женщины собираются, ничего хорошего не жди!»
Он переворачивает кружку, говорит:
— Веленкыкун. Пойду собачек посмотрю…
Веселое апрельское солнце щедро заливало снега, каюр и его спутница надели темные очки, было жарко, и звонкая тишина удивляла, и казалось, что впереди — все хорошо, просто даже не думалось о том, что может измениться настроение, или измениться погода, или что-нибудь случиться с собаками.
Но Аттаукай все же спешил. Каким-то чутьем, почти интуитивно он стремился домчаться поскорей до перевала, преодолеть его, пока светит солнце и тихо. Возможно, дальние облака настораживали его, беспокоили…
Когда собаки легли на снег на перевале, Аттаукай неторопливо достал портсигар и закурил. Виолетта встала с нарт и немного прошлась размять ноги. Светило солнце, но оно было уже другим, морозным. Это ветер низин доставал до перевала.
— Смотри, — показал ей вниз Аттаукай.
Широко распластав крылья, на ветру лежал ворон.
А в распадке бушевала снеговерть, шла низовая метель, и в резких порывах тучи снега серебрились под солнцем. Ворон смотрел вниз, на землю, он был над пургой, и ему там не приземлиться. «Улетит на север, откуда пришли мы», — подумал Аттаукай.
Виолетта впервые видела это явление, ей было странно из затишья наблюдать пургу, пургу, залитую солнцем.
— Нам надо туда? — спросила она.
Аттаукай кивнул.
С юга шли тучи, и ветер — правда без снега — уже был на перевале.
— Тут тоже будет пурга? — спросила она.
Аттаукай кивнул. Разговаривать ему не хотелось.
Да и о чем разговаривать, если надо спускаться вниз, там хоть сопки немного спасут от ветра, а тут на перевале плохо будет и им, и собакам.
— Нам еще долго? — спросила она.
— Ага…
Он бросил папиросу.
— Держись крепче, вниз быстро поедем.
Он тронул собак, они встали, отряхнулись от снега, потянули. Нарта соскользнула и быстро, обгоняя собак, понеслась вниз. Аттаукай тормозил остолом. Упряжка нырнула в снежную пелену, куда-то сразу пропало солнце.
Отворачивая морды от ветра, собаки тяжело тянули нарту — тут, в распадке, уже успело намести, и снег был глубок. Аттаукай часто соскакивал с нарт и брел рядом. Он наклонялся, разгребал рукой снег, оглядывался по сторонам, силясь разглядеть очертания сопок. Вот так медленно, тяжело упряжка шла еще час. Распадок должен кончиться и вывести на лагуну, вот там-то и можно заблудиться, там равнинное место. Аттаукаю хотелось не прозевать момент, когда распадок кончится, и там сделать привал, перед равниной. Там можно найти укромное место и переждать, и он был озабочен сейчас одним — не прозевать последнюю сопку.
Его спутница сидела молча, нахохлившись. Она запорошена снегом, она спрятала лицо в малахай, закуталась, ничего не хочет видеть, так ей легче.
Часто собаки останавливаются без команды, и Аттаукаю приходится понукать их. Он понимает, они не хотят идти, они тоже хотят переждать.
Впереди затемнела каменная стена обрыва, Аттаукай узнал место — отсюда до конца распадка еще с километр.
Ветер усилился, казалось, он дует без всякого направления, со всех сторон, и даже сверху и снизу. Но холодно не было — мокрые апрельские пурги теплы.
«Интересно, куда же ворон в пургу девается? — подумал Аттаукай. — Куропатки — в снегу, и совы — в снегу — это он знал, и звери — в снегу. Но вот представить большую черную птицу в снегу он не мог. Не идет ворону прятаться в снегу, наверное, успевает он от пурги улетать в места, где ее нет. Я бы на его месте в райцентр улетел, — подумал Аттаукай и улыбнулся. — Хорошо бы сейчас повернуть нарты да вернуться… но не успеть… жаль».
Упряжка стала. Собаки выжидательно смотрели на каюра. Тот молчал. Собаки легли.
— Будем стоять тут, — сказал он Виолетте.
Она спустила шарф с глаз, посмотрела на Аттаукая:
— Зачем стоять? Надо ехать!
— Куда? — он развел руками. — Ты видишь?
Она попыталась всмотреться в снежную пелену, но не разглядела даже вожаков упряжки. Она заволновалась:
— Что ж теперь делать, Аттаукай, что делать?
— Ничего, будем ждать…
— Чего ждать, чего ждать, Аттаукай?
«Помолчала бы ты лучше», — подумал каюр.
— Ты забыл дорогу, да? Ты забыл?
— Это собаки забыли, а не я. Я просто ее не вижу, — вздохнул Аттаукай. Он ненавидел ее в этот момент.
— А как же быть, а? А?
Он молчал.
— Вечер ведь, уже вечер!
«Вечер не вечер — все равно». Он встал и пошел к собакам, чтобы не слушать ее разговоры. Они лежали, свернувшись калачиком, и были засыпаны снегом. Аттаукай дернул за потяг, собаки встали, отряхиваясь.
Ой взял одного из передних псов за ошейник, потянул за собой, развернул всех собак параллельно нарте, упряжка образовала вместе с нартой ломаный полукруг.
— Встань, — потормошил он Виолетту. — Надо походить немного, попрыгать. Ноги не мерзнут?
Она нехотя соскользнула с нарты.
Он перевернул нарту на бок. Разгреб рядом снег, постелил оленью шкуру, на которой сидела раньше его спутница. Небольшое укрытие готово — все было лучше, чем на ветру.
— Садись! — крикнул он, — а то наметет! Вот так… Хорошо? Совсем тепло и не дует, а?
Он старался придать своему голосу бодрости, чтобы она не ныла.
— Можно даже спать! — крикнул он сквозь пургу.
Ветер не утихал, и время близилось к ночи.
Вся эта история очень огорчала Аттаукая. Думалось ему, что пассажирка сердится на него и винит его во всем, хотя никто не виноват — ни каюр, ни собаки, разве что пурга. Но на пургу в тундре не сердятся — ведь это неизбежно: снег, солнце, мороз, пурга, — никому и в голову не придет сердиться на пургу.
«Интересно, а в Грузии бывает пурга?» — думает Аттаукай и вспоминает бабку. Сидит, наверное, сейчас в пологе, тепло ей, балагурит с пастухами, перемывает Аттаукаю косточки. Вот уж эти старухи!
