«Интересно, а в Грузии бывает пурга?» — думает Аттаукай и вспоминает бабку. Сидит, наверное, сейчас в пологе, тепло ей, балагурит с пастухами, перемывает Аттаукаю косточки. Вот уж эти старухи!
— Эй, вставай! Попрыгай немного! — тормошит он спутницу.
— Нне… ххочу… — отвечает она дребезжащим голосом, и каюр понимает — его спутница плачет.
— Плакать… плохо… — говорит он ей, кричит ей прямо в ухо, больше он не знает, как успокоить.
— А-аа… мне страшно, Аттаукай… мы замерзнем… а-аа… давай ехать, Аттаукай, миленький, давай поедем, я твоей стану, когда приедем, Аттаукай… как жена буду…
«Какомей! — ужаснулся он про себя. — Что она говорит!»
Не было еще в его селе случая, чтобы русская женщина вышла за чукотского мужчину. Вот в соседнем селе было, а у них — нет. Потому что ни одной одинокой русской в селе не было, все приезжали замужние. Вот уж удивятся — Аттаукай привез русскую жену! Вот председатель удивится! Скажет: ай да парень Аттаукай! Вот молодец.
Но от этих мыслей его отвлек плач Виолы, ее причитания.
Она отвернулась от ветра, спрятала лицо где-то у него на шее и ныла прямо в ухо:
— Аттаукай, миленький… спаси меня, спаси… женой буду… давай поедем, ну постарайся, а то погибнем, погибнем мы здесь!
— Да, да, поедем! — испугался он и начал ее успокаивать. — Вот стихнет чуть, звезды будут, хоть одна… и поедем, — сегодня приедем, не бойся… Уф!
Он перевел дух — никогда Аттаукай не говорил сразу так много.
Под вой пурги он долго размышлял о перспективах, неожиданно свалившихся ему на голову. Конечно, думал он, она хоть и русская, но со временем привыкнет, учительница все же, с понятием должна быть. Ну, а отец не одобрит его выбора, это факт, и старуха тоже, будет издеваться и над ним, и над неумелой женой. Молода она больно, это плохо. Но это пройдет, привыкнет. Рожать ей надо, и все будет тогда у них хорошо, решил Аттаукай.
…Где-то во второй половине ночи в снежных разрывах замелькали звезды и просматривались темные бока сопок. Можно ехать, решил Аттаукай и поднял собак…
По-прежнему сильно мело. Утром собаки дотащились до дома Аттаукая. Пить чай Виолетта не стала, тепло свалило ее, и она проспала весь день, до вечера.
Поздно вечером в гости пришел председатель. Все втроем пили чай, председатель хвалил здешнюю жизнь, успокаивал молодого специалиста. Молодой специалист рассказывал про дорогу — как было страшно и каков молодец каюр, а каюр улыбался и молчал, и думал о том, что пора бы ей уже объявить о своем решении, а председателю тогда можно бы их и поздравить. Но она молчала, как будто никаких слов, никаких обещаний в пургу не было, и это тревожило Аттаукая.
— Комната большая, ночуйте пока здесь, — сказал председатель, прощаясь, — а завтра девушки приберут вашу квартиру.
— Да нет, я бы сама, — встрепенулась Виолетта.
— Ничего, ничего, вы у нас пока гостья. До свидания!
Аттаукай дал ей чистое белье — его много осталось еще от жены, а сам прилег на полу на шкурах. Но Виолетта легла не раздеваясь, и это, понял Аттаукай, знак недобрый.
Напоминать ей о ее словах он не стал. Ведь если он никогда не забывает о том, что говорит, — почему она должна забывать? Здесь, в этих краях, никогда никому ни о чем не напоминают…
Вздохнул Аттаукай, налил чаю, попил, покурил.
Всю ночь он ворочался на шкурах, спал беспокойно, давно в его доме не ночевала женщина — было ему как-то не по себе.
Утром он не обнаружил Виолетты. Посмотрел на кухне — чемоданчика ее тоже не было.
«Все женщины одинаковы, — горестно подумал он, — ни одной верить нельзя».
Пошел он за нарядом к председателю.
— Заходи, Аттаукай, заходи! Как ты думаешь — последняя это пурга, а?
— Ко-о… может, последняя…
— Я думаю, последняя, май все же на носу… Ну, еще пара майских пург, и все — будет весна… да?
— Да.
— Но ты можешь увидеть лето раньше. Цветочки, фрукты, ягоды, продукты.
— Как? — удивился каюр.
— За хорошую работу решили мы дать тебе путевку на материк. Там уже лето. Езжай куда хочешь…
— Куда путевка?
— Сам выбирай — одна в Ялту, другая — Карпаты… Есть желание? — спросил председатель.
«Сердце — всегда сборище больших желаний», — вспомнил Аттаукай тундровую пословицу и промолчал.
Аттаукай покачал головой:
— Весной охота хорошая. Надо охотиться…
Он тихо ушел, а председатель вздохнул и снова уткнулся в бумаги.
Но в дверь постучали, и на пороге снова появился Аттаукай.
— Передумал? — спросил председатель.
— А в Грузию путевки есть? — спросил Аттаукай.
— В Грузию? На Кавказ, что ли?
— Ага…
— Зачем тебе на Кавказ, Аттаукай?
Тот молчал, переминался с ноги на ногу. Мысленно он уже был там, в горах, на лихом коне. Вот он влетает в стойбище, и самые красивые горянки бегут ему навстречу. Он хватает одну, заворачивает в шкуру и бережно кладет на коня. Потом раздумывает, хватает еще одну, осторожно заворачивает и кладет рядом, это для Кляуля. Когда он через пятнадцать суток вернется в тундру, ему тоже понадобится жена. Всегда надо помнить о товарище.
От этих мыслей его отвлекает усталый голос председателя:
— Я позвоню в район… узнаю… ишь ты, на Кавказ захотел, будто тут гор нет. Вон их сколько, забирайся на любую!
Аттаукай улыбнулся и ушел. Конечно, размышлял он, если председатель достанет путевку, придется пропустить один раз охоту, ничего не поделаешь, есть дела поважнее.
Приключения всегда говорят о том, что ты чего-то не можешь, а мне хотелось быть опытным тундровиком.
Тогда, во второй раз, мы были вместе с Нанывгаком. Мы прижались друг к другу и курили. Снег совсем засыпал нас, яму под нартами мы выкопали хорошую. Пурга бесновалась где-то над нами.
Было тепло.
Со стариком мы старые друзья. И вообще, когда сидишь под снегом, всегда говоришь правду. Я рассказывал о Ней. О том, что это лучшая женщина в мире.
Старик молча кивал головой. Это он знал лучше меня: месяц назад Нанывгак похоронил Ильмытваль — свою единственную на этом свете женщину. Оставила она ему четырех дочерей.
В прошлом году Ильмытваль узнала, что у меня родился сын, и спросила, когда Она и сын приедут с материка. Я сказал, что осенью. Осенью Она и сын действительно приехали. Парень был уже большой — месяцев семь.
Вечером Ильмытваль и с ней две старухи пришли ко мне в гости. Сначала мы пили чай и обсуждали поселковые дела. Затем они спросили, где сын? Я провел старух к нему.
Сын не спал. Он стоял в кроватке, вцепившись ручонками в ее спинку, и с удивлением глядел на старух.
Они сели прямо на пол. Ильмытваль вышла на середину комнаты, запела и, припевая, стала танцевать. Это был древний ритуальный танец. Песня посвящалась моему сынишке.
Старухи подпевали, раскачиваясь, и хлопали иногда в ладоши.
— Ты понимаешь? — спросила Она.
— Да.
— Переведи, пожалуйста.
— Она поет, что его ждали долго, вот уже наупечвак стали ванкачкорами… ну, то есть годовалые важенки превратились в двухгодовалых. Еще она поет, что он хороший мальчик и белый-белый, как снег. А глаза, как у нерпы. Она желает вырасти ему охотником, метким охотником, и видеть далеко, как ворон. Она поет, что он не будет бояться ветра, если станет морским охотником. Что у него будут хорошие собаки, а если не будет собак, то их даст Нанывгак.
Она поет, что сама сочинила эту песню, как учил ее отец. А лучше всех песни сочиняет Нанывгак. Он тоже споет, когда маленький белый человечек первый раз выйдет на охоту…
Ильмытваль кружилась, раскинув руки, подражая полету ворона, мягко, неслышно прыгала, а руки ее и пальцы не знали покоя ни секунды.
— Ну-ну, дальше, переведи, — торопила Она меня шепотом.
Я рассмеялся:
— Если кое-что перевести на русский — получится ругательно. А по-эскимосски очень ласкательно. Теперь ты понимаешь?
Она кивнула. А Ильмытваль продолжала петь и танцевать.
Я до сих пор помню эту мелодию. Я медленно насвистываю ее, и Нанывгак внимательно слушает.
Я не вижу его лица, но знаю, что он улыбается. Он узнает песню. Ему приятно, что об Ильмытваль говорят доброе.
Ведь каждому приятно, когда о любимом человеке говорят хорошее.
Мы не знаем, когда кончится пурга. Это сейчас я знаю, что мы просидели в снегу больше суток, но тогда мы не знали, сколько нам еще сидеть.
Старик обнимает меня. Мы, как наши собаки, стараемся прижаться друг к другу плотнее, стараемся вобраться в себя, стараемся стать меньше.
Потом он мне говорит, что я могу спать, что он спать не будет, а потом, когда ему будет совсем трудно, спать будет он.
