Уселась Прасковья за стол и глаз на народ поднять не может. А председатель шепчет ей:
— Открывай собрание.
— Как его?
— Так начни: «Считаю женское собрание открытым…» А сама-то встань, слышь?
— Слышу…
Встала, хотела было повторить чужие слова, да как увидела, что все смотрят на нее, покраснела, смутилась и снова села.
— Не умею, — прошептала чуть не со слезой. — Ты сам…
Тогда за дело взялся председатель:
— Товарищи, тише! Товарищи, как у нас президиум избран, то собрание считается открытым. На повестке дня доклад товарища Фоминой об делегатках. От себя я скажу два слова. К нам приехала из города товарищ Фомина. Как только она заявится, говорить начнет. Да вон и сама, кажись, идет.
Шумно поднявшись на сцену, Фомина подошла к Прасковье и спросила:
— Кто у вас председатель?
— Вот, — указала Прасковья на предсельсовета.
А тот усмехнулся:
— Ведь ты, Паша, теперь председатель.
И пояснил делегатке:
— Она — первый раз.
Делегатка похлопала Прасковью по плечу:
— Ничего, привыкнешь. Вот тебе на первый раз — встань и скажи всем: «Слово даю товарищу Фоминой. Прошу тише».
— Я не сумею.
— А как выйдет.
Густо краснея и запинаясь, объявила:
— Говорить сейчас будет Фомина. Чтобы тише!
И нагнулась над столом.
У задней стены плотной стеной стояли мужики и курили. От дыма, казалось, разорвет стены клуба. Среди мужиков Прасковья, когда осмелела, заметила дядю Лукьяна, Сему Кривого, дядю Якова, Егора, Мирона, дедушку Матвея. Все они смотрели на Прасковью. Ведь еще недавно видели ее убитую горем, согнувшуюся, со впалыми глазами, а теперь сидит за столом, и будто взгляд веселый.
Делегатка говорила простые слова:
— Надо женщинам самим себя на дорогу выводить, делегатские собрания устраивать, совету в работе помогать.
… В старое время нам тяжело было, а теперь советская власть ход женщине дала. Изберете делегаток в сельсовет, в кооператив, в комитет взаимопомощи. А зима наступит, грамоте обучаться надо. Вот женщина и не отстанет от мужчины.
Кто-то крикнул:
— А что тому коммунисту бывает, ежели он свою жену бросает?
Делегатка не смутилась, усмехнулась и сама задала вопрос:
— Как бросает? Аль женщина тряпка грязная, аль одежда поношенная? Плохая та женщина, ежели она так себя посчитает. Сошелся муж с другой — и шут с ним. А дети есть, на них по суду деньги можно вытребовать…
После выборов Прасковья спектакля дожидаться не стала, а ушла с ребятишками домой.
Установилось вёдро. Настали свежие, прозрачные своей синевой, последние дни перед наступлением зимы. Солнце отдавало земле прощальную теплоту своих косых лучей. Было необычно тихо, и как-то по-особенному глубока высь голубых небес, где лишь изредка слышался переливчатый клекот журавлей, улетающих на юг, или, переплетаясь, плавали тонкие тянущиеся кружева паутины.
В избе-читальне, куда позвали Прасковью, уже сидели выбранные недавно делегатки, там же была и Фомина. Всем им что-то рассказывала Дарья, а они громко смеялись. При появлении Прасковьи смех утих, лишь только одна Дарья хихикала и, указывая на Прасковью, проговорила:
— Ишь на помине легкая.
Прасковья спросила:
— А разь чего про меня баяли?
— Так и есть про тебя, — ответила ей Фомина. — Вон Дарья чудит.
Прасковья махнула на Дарью рукой.
— Не слушайте ее. Небось через нее и меня в делегатки выбрали.
— А разь плохо? — крикнула Дарья. — Ишь как ты председателя из себя изображала.
Фомина прервала их. Указывая Прасковье на скамейку, сказала:
— Ну-ка, будь еще раз председателем.
Не успела Прасковья сесть, как сзади облапила ее Дарья, крепко сжала своими сильными руками за шею, чмокнула в ухо и звонко захохотала:
— А я твой секретарь буду.
Подошли остальные делегатки, и Фомина стала им рассказывать, кому что делать, кого куда выделить.
После распределения работы заявила:
— Вот что, бабы, работать так работать. А работы в вашем селе много. Мне придется задержаться у вас. Помочь вам. Начать надо с кооператива.
Поговорили еще кое о чем и разошлись.
Прасковья шла, словно пьяная. Ей хотелось не домой идти, а сесть где-нибудь, чтоб никто не видел, и разобраться во всем, что произошло за эти дни. Навстречу из дома шел Петька.
— Кончили заседанье?
Еще заметнее бросилось в глаза, что Петька намного стал выше, крупнее, а лицо было в точности похоже на Степаново, когда тот был парнем. Те же глаза, кудри на висках, та же походка вразвалку.
— Кончили, сынок.
— А твои как дела?
— Вроде чумовой стала. Ты куда идешь?
— Газету стенную готовим.
— Опять вас ругать начнут. Нефедушка и сейчас зубами скрипит.
Петька кулаки сжал.
— Нефеду от нас мало досталось. Зачем он озимь у бедноты скупает? Вот в суд еще скоро на него подадим.
Прасковья испуганно зашептала:
— Гляди, сынок, как бы голову не свернули.
— Вона! — присвистнул Петька.
Мать засмеялась.
— А теперь кого протащите?
— Лавочника Лобачева и приказчика кооператива. Они заодно орудуют. Все село обделывают.
Прасковья вспомнила, что ее выделили в кооператив.
— Разберись, сынок, а потом уж…
Петька хотел что-то сказать, но подбежала Аксютка и закричала:
— Вот заболталась, а Ванька орет: есть, вишь, хочет. Всплеснула руками, побежала домой и запричитала:
— Сыно-очек, ми-илый, а ведь я совсем про тебя забыла!
Про кооператив давно по селу носились нехорошие слухи. Оттого народ в клубе гудел пчелиным роем.
Председатель кооператива сидел на передней скамье, ухмылялся, а приказчик Гриша метался от одного мужика к другому и, косо оглядываясь по сторонам, что-то каждому нашептывал.
Ревизионная комиссия — учительница, Дарья и дядя Егор — сидели за столом, выжидающе поглядывали в зал. Фомина уселась на передней скамье, а предсельсовета прошел на сцену.
Скоро, ковыляя ногой, прошел туда же и председатель кооператива, он остановился около учительницы, пошептался с ней, с Дарьей и, кивнув головой, крикнул:
— Начнем, что ль, граждане?
— Пора! — отозвались ему.
Сдвинув шапку набок, спросил:
— Кого председателем выберем?
Поднялся Мирон. Тряхнул косматыми волосами и крикнул:
— Товарищ Фомина тут?
— Впереди сидит.
Поднатужился и огласил на весь зал:
— Пущай она правит у нас собраньем!
Но кто-то перебил:
— Чего зря человека-то впутывать? Нешто нас удержишь? Нам Полкана цепного — и тот не перебрешет. Мы ведь как поднимем рев — иконы выноси.
Выбрали в председатели Ефрема, мужика огромного, а глотка такая, что, когда утром выгоняет своих овец в стадо, слышно его на всех улицах села.
— На обсужденье, граждане, у нас один вопрос. Ревизия дел кооперативу была. Больше ничего нет?
— Хватит с нас и этого.
— Теперь — чтобы тише. Анна Петровна, говори им. Читала учительница акты, протоколы. Слушали тоскливо, скучно позевывая. А когда до цифр, до баланса денежного дошла, по залу ветром шепот пронесся.
После чтения снова безмолвие. Что-то тревожное чувствовалось в этой тяжелой тишине. Один Ефрем головы не ронял.
— Слыхали отчет, граждане?
— Небось не оглохли пока.
— Коль такое дело, в обсуждение пустим вопрос. Что хорошо в кооперативе, где поправочки, ремонт-починку произвести — говорите!
— Чего говорить-то?
— Вот те раз! Стало быть, нечего? А за углами есть что шептать?
Опять молчали. Тогда и Ефрем замолчал.
— Ну, собирайтесь с духом.
Встала взволнованная учительница.
— Граждане, что молчите? Мы свое дело сделали, теперь — ваша задача. Хотите — принимайте наш отчет, хотите — не принимайте.
— Возьми сама, да и прими, — послышался чей-то голос.
— Ну хорошо, мы тогда уходим, — двинулась было учительница.
На нее в несколько глоток заорали:
— Да погодь ты! Куда вас несет?.. Видишь, Ефрем велел с духом собраться. Вот накурим до тошноты, тогда и разговор колесом пойдет.
И будто чужие с виду, словно дело не их. А ведь знали — будет буча, ералаш. Только первого направить на дорогу, первого раскачать. За раскачку-то и взялась Дарья.
Сцепив тонкие, словно нарочно очерченные брови, стукнула по столу кулаком.
— Какого дьявола надулись? Аль в гости пришли? Прямо говорите, а в кулак ворчать — никого не испугаешь. За коим бесом ревизионную комиссию выбирали?
Из угла, где за дымом лиц не видать, первый вопрос:
— В «чистую» какая выручка?
Но тут зашевелилась вторая скамья. Молодой горластый мужик сам себе слово дал:
