— Крой теперь ты, дядя Тимоха!
— И буду крыть, только слушайте. Начнем свой ход от ситца. Где он? На полках гниет, никто не берет. А почему? Потому, граждане, что мы этот ситец взяли у соседнего кооператива с приплатой большой. Они в город за ним ездили, а нашим лень, да недосуг, да пьянствовать некогда будет. Вон Гриша это знает. Он у нас разливало, виночерпий. Теперь про Лобачева. С ним у нашего правления, особливо у председателя, смычка. Сговорились как-то мы вместе с соседним кооперативом достать ситец прямо из Москвы, из треста. Достали. Осенью это было. По тридцать пять копеек за метр. Дешевка! Чего приказчик с председателем сделали? Они взяли да и запродали его Лобачеву. По пятаку с метра нажили, а что дальше вышло — после доложу.
— Врешь! — подскочил председатель.
— Вру, да денег не беру. А ты врешь — больно много берешь. Вот разъяснение еще у меня одно есть. Все, что ль, говорить?
А народ неистово орал:
— Крой, крой!!!
Закупщик, размахивая руками, продолжал:
— Мне что? Он, Гришан-то, про меня все выложил без запаса, а я и про запас малую толику оставил. Так вот: Лобачеву как-то приспичило… в городе товару не дали, он к ним: «Так и так. Светлых — пятак, темных — гривенник Ладно?..» — «Давай!» Ну, дело осеннее, хлеб есть, свадьбы пошли, только рви. И въехал гражданам этот ситец в шесть гривен за метр. Вы-то думали «расценка», а тут вон куды! Вот и сочтите, сколько темных. Двадцать кусков по пятьдесят метров. А прочие товары?.. Керосин, деготь, лопаты… Кто про это знает?.. А документы Лобачеву, как представителю кооператива, на закупку в свою лавку товаров из губсоюза? Говорить, что ль?
— Говори-и-и!.. — просило собрание.
Закупщик обернулся к приказчику и председателю:
— Ну?
Те махнули рукой в отчаянии.
И до полуночи «крыл» закупщик под радостный гогот народа кооперативное правление, до полуночи распутывали клубок черных дел, за фисташки концом прицепленный.
На другой день были назначены перевыборы правления кооператива. Утром комсомольцы, делегатки и члены совета собрались к Прасковье в избенку на совещание. Больше всех горячилась Дарья. Ее брала злоба на то, что она была в ревизионной комиссии и все-таки не могла открыть тех проделок, о которых вчера узнало все село. Еще больше горячилась Прасковья. Ее злило другое: она догадывалась, что клубок, распутанный вчера на собрании, концами своими уходит не только в карманы правленцев, а и еще куда-то дальше, в губернский город.
— Я виновата во всем! — хмуро говорила Прасковья.
Ей возражала Дарья:
— Ты, Пашка, ни при чем. Всего-то работаешь с месяц, да и то они тебя к работе вплотную не допускали.
— Компания у них круто затерта, — подтвердил Ефрем. — Мошенник на мошеннике сидит и Лобачевым погоняет. Эта лиса прикинется христосиком, умаслит, уговорит, а сам в карман глядит. Небось помните, как он во время выборов тогда метался и подговаривал идти против комсомольцев. Таки добился своего — ни одного комсомольца не пропустили.
Прасковья не соглашалась с Дарьей. Всплескивая руками, удивлялась:
— Вы только подумайте, какие мы ротозеи. Как мы допустили, что у них у всех снюшка вышла? Куда мы глядели, на кого глаза пялили?.. А больше всех я, что ни говорите. Я виновата… Еще эта дьявольщина не прошла у меня… Как вспомню о «нем», как залезет в башку, защемит нутро, индо лопатку ломит. Тьфу, окаянная сила!..
Фомина и Петька переглянулись.
— Да, дело совсем худое, — сказала Фомина. — И тут не ремонт-починка нужна, как сказал Ефрем, а впору все сызнова начинать. В самом деле, где пайщики, кто они?.. Больше всего богатеи. Бедноты нет… Много придется поработать новому правлению. И нам тут теперь долго болтать не стоит, надо намечать кандидатов и проводить их дружнее. Перед голосованием выступлю я, от комсомола — Ефимка, а Прасковья расскажет, как ей приходилось работать.
— Обозлена я страсть как! Боюсь, ничего не скажу.
— Знаю, куда метишь, — подмигнула Дарья.
Прасковья сердито ответила Дарье:
— Коль знаешь, молчи.
— Про Лобачева не забудь, — напомнил кто-то.
Фомина нахмурила брови.
— С этим гражданином держи ухо вострее. Я уже слышала, что он хочет собрать к себе все старое правление. Он что-то готовит и мобилизует свои силы.
Петька подхватил:
— Как же ему не мобилизовать? Ведь наш кооператив был его поставщиком. Он через него брал удостоверения и в городе получал товары в кредит.
— Борьба будет крепкая, держаться надо дружнее, — продолжала Фомина. — Этот гнилой корень следует вырвать. Нужно только начало, а начало мы положим. Обязательно надо организовать у вас ячейку партии. Иначе вся работа из рук вывалится. Совет наш, прямо говорю, слабоват, а про комитет взаимопомощи тошно думать. А все оттого, что нет партийного руководства, твердой линии нет. Комсомолу одному трудно бороться, делегатки еще слабы. Хотя и то, что сделано, все-таки хорошо, но этого мало.
Дарья, всплеснув руками, перебила:
— Досада берет, бабоньки! Затеяли мы дело, как вот испекем только его, с сырцой как бы не вышло. У людей вон выходит. Намедни делегатка из Сиротина приезжала, рассказывала, как у них коллектив организовали коммунисты, для девок курсы по шитью открыли и еще что-то, а ясли второе лето работают, и фершала достали себе. А мы что? Мы только раскачиваемся. Надо нам ячейку.
Аксютка сидела на подмарье, держала в руках Ваньку. За Аксюткой — Гришка. Он все время не сводил глаз с Фоминой и следил за ее движениями, что-то шептал.
Фомина села и стала набрасывать список кандидатов в новое правление. Включили в список и Прасковью, но она упорно стала отказываться, ссылаясь на ребятишек, на хозяйство, а больше всего на то, что не справится с работой.
— На меня же и будут брехать. Я уж лучше дома буду управляться, а туда вон Петьку берите. Ему все равно.
Петька погрозился на мать.
— Брось, мамка, не канителься. Сумеем и дома управиться и там работать. А брехать мы никому не дадим. Мы этим горлопанам наступим на язык.
Аксютка на Петьку напустилась:
— Ты сам пропадаешь по целым дням и мамку за собой тянешь. Ишь ты какой! А кто с Ванькой сидеть будет? Все я да я. Не ходи, мамка, не слушай его.
Тут-то высунулся из-за Аксютки Гришка. Он, подражая Фоминой, поднял указательный палец, громко произнес:
— Иди, мамка, не слушайся никого. Без ячейки толку нет!
— Ах ты, озорник, — удивилась мать. — Вон тетка, она тебя…
— Чего?..
— К отцу отвезет.
— Вот и гоже, — совсем уже высунулся Гришка. — Хоть разок погляжу на своего тятьку, какой он…
Фомина подошла к Гришке:
— Тебе хочется поглядеть своего тятьку?
У Гришки так и заблестели глаза.
— Если он приедет, я не угадаю его.
— А хочешь, чтобы он приехал?
Гришка покосился на мать и тихо, но серьезно, как большой, ответил:
— Мамку спроси…
Фомина головой покачала:
— Ну и мальчишка…
Уходя, Фомина наказывала:
— Рассаживайтесь по разным местам. Всем родным своим и с кем рядом сядете — скажете, за кого голосовать. Дружно пойдет — проведем.
За окнами на разные голоса воет ураган. Взрывает снег, мчится по селу, по дорогам, охапками бросает снежную пыль в лица прохожих, толкает их в глубокие сугробы.
У многих в избах уже нет огней, давно улеглись спать, забрались на печь, на полати. Лишь у Сорокиных в избе еще мелькал огонек. Прасковья сидела возле окна, пряла шерсть, а за столом Аксютка читала книжку.
— Ложись, дочка, спать.
— Я чуть-чуть еще дочитаю.
— Завтра дочитаешь. Торопиться некуда.
Закрыла Аксютка книгу, положила ее в сумку и сама полезла на подмарье, где давно уже спал Петька.
Прасковья осталась одна. Она пряла, слушая этот дикий вопль метели за окнами. Напомнил он ей одну такую же зимнюю ночь. Так же выл буран, бил соломой в окна, скрипел промерзшими бревнами в стенах, порывами гудел в печной трубе.
Отец Пашки спал на полатях, брат на печи, Пашка с матерью сидели и пряли. Вдруг кто-то совсем неожиданно забарабанил в окно. Пашка испугалась, соскочила с лавки, мать перекрестилась.
Стук возобновился, и тогда разбудили брата. Тот надел валенки, набросил полушубок и пошел отпирать сенную дверь.
В избу вместе с братом вошел парень. Хлопнув голцами, он засмеялся.
— Чуть было не замерз.
Снял шапку, отряхнул ее.
— Здорово, хозяева!
Подошел к Пашке:
— Ишь стараешься. Для кого это ты?
Сколько раз до этого видела Пашка Степку, и, поди ты, все ни к чему, а тут, с этой ночи, и забилось Пашкино сердце для Степана…
Вот сейчас такая же ночь, так же воет ураган. И сейчас будто кто-то стучится в окно, барабанит пальцами. Прасковья испуганно вздрогнула, мельком бросила взгляд на кровать и прислушалась. Стука не было. Лишь звон сторожевого колокола глухо, с перерывами, доносился сквозь рев урагана, да юркая мышь скреблась под окном и тыкалась мордочкой в стекло. Прасковья уселась и только было взяла веретено в руки, как снова кто-то, уже настойчивее, забарабанил в окно.
