проулку к озеру, остановились. Вера с признательностью обращается:
— Так я, воспользуюсь вашей услугой, Татьяна Ивановна. Если кого из знакомых встретите, пожалуйста, скажите им, что завтра лекция будет в три часа, там же — у водоразборной колонки. Пусть подходят.
— Ладно, ладно, Верочка, скажу, — обещает Татьяна Ивановна и, видя проходящую с ведрами женщину, окликает ее: — За водой, Валентина? Иди-ка сюда, дело тут до тебя есть.
Вере тихо поясняет:
— Эта вроде тоже перестала в церковь ходить. Надо сказать ей, чтобы баб предупредила в своем краю улицы.
Валентина, подойдя, здоровается, окидывает Веру испытующим взглядом.
— Чего, Таня? — спрашивает она. — Тороплюсь я, где-то сам должен вот-вот с работы явиться.
— А чего долго-то? — говорит Татьяна Ивановна. — Баб-то всех в своем краю улицы знаешь?..
— Ну… — выжидательно смотрит Валентина.
— Скажи всем, что лекция завтра, в три часа дня. У колонки собираемся.
— О чем лекция-то? — Валентина переводит глаза на Веру: — Опять бога трепать будете? Чего он вам дался?
И усмехается недобро, колюче.
— Ну, мы уж не очень его и треплем, — откликается Вера, смущенная резкой прямотой женщины. — Разъясняем, как жизнь на земле возникла…
— Слышала от баб, — хмуро кивает Валентина. — К чему эти затеи? Или клубов вам мало — на улицу поперлись?
— Так вы ж и многие другие в клуб-то не ходите? Где же с вами поговорить?
— А чего с нами говорить? — остро смотрит Валентина. — Или что изменится от разговоров-то?
— А как же?.. — горячо откликается Вера и даже делает шаг к Валентине. — Не все же люди знают, как мир произошел, вот и верят в бога да царствие небесное!..
— Ладно, некогда мне, — прерывает ее Валентина и, шагнув, добавляет: — Бабам-то лучше сами объявляйте, не резон мне, пожалуй, на побегушках-то быть.
— Постой-ка, Валентина, — перебивает ее Татьяна Ивановна. — На каких это побегушках? Просит тебя человек… Самой же интересно будет послушать лекцию, чем дома-то одной сидеть. Или не надоело тебе еще это?
— Ну, ну, — неопределенно кивает Валентина и идет, не оглядываясь, к водоразборной колонке.
— Знать-то, не все еще у нее церковное выветрилось, — немного помедлив, говорит Татьяна Ивановна. — Ничего, потолкую с ней. Видно, стесняется она тебя. С чужими-то наши бабы не очень разболтаются… Ну, пойду я на озеро, бесенят своих разыщу. А ты, Верочка, не расстраивайся. Дело-то ведь в новинку у нас, не сразу всех раскачаешь… Да ты и сама это не хуже моего знаешь.
Да, Вера знает это. И все же расстроил ее неприятный разговор с Валентиной.
«Плохо, если так дальше дело пойдет, — невесело размышляет она. — Что-то мы, видно, не учитываем в своей работе. Но что, что?»
Мысли опять вернулись к Татьяне Ивановне…
— Ладно, Татьяна Ивановна, идите, а то я вас задерживаю, — прощается она с Челпановой.
— Если бы не ребята, не расстраивалась бы, не торопилась, — виновато произносит та, но Вера машет рукой:
— Идите, идите!
Возвращаясь домой, снова и снова вспоминает Челпанову. И радостно ей: в той огромной и трудной работе, которую она взвалила добровольно на свои плечи со всей горячностью и энергией молодости, у нее, несмотря ни на что, найдутся со временем десятки верных помощников. И в первую очередь, это те, кого сама жизнь отшатнула от церкви своей неумолимой и жестокой правдой…
Нет, не случайно отказалась Валентина оповещать соседок о лекции. Дня три назад повстречала ее на улице старуха Пименова и строго выговорила за то, что не бывает последнее время в церкви. Ссориться с Устиньей Семеновной Валентине не хочется: соседи с сыном ее, Григорием, а соседское дело известное — то за тем обратишься, то за другим. Григорий — человек мастеровой, часто мелкие поделки для Валентины производит за небольшую плату. Диван старый недавно подремонтировал, только и платы, что выпили с мужем Константином.
Молча слушала тогда Валентина Устинью Семеновну. Между двух огней оказалась. С неделю назад муж строго-настрого запретил ей бывать в церкви, сам и иконы выбросил на чердак. Причина уважительная: назначили его в шахте бригадиром горнорабочих. А разве пройдет незаметно, что у бригадира — жена в церковь ходит?
— Было время — терпел, — насупив брови, говорил Константин. — А теперь — шабаш! Не хочу позориться.
Крут характер у Константина. Да и виноватой который год уже чувствует себя перед ним Валентина: нет у них детей по ее вине. Сделала на второй год после свадьбы аборт, да, видно, повредила что-то старая повитуха Фадеична.
И потому беспрекословно подчинялась мужу молодая женщина, видела, как сумрачно вздыхает он, поглядывая на чужих ребятишек. Вздыхает, но молчит, хоть за это спасибо ему.
Но и после разговора с Устиньей Семеновной не пошла в церковь Валентина, знала: дойдет слух до Константина — плохо будет.
А утром сегодня пошла к Ольге за дрожжами, постряпать хотела, а в магазине их нет.
— Вышли, милая, все, — пряча взгляд, сказала соседка, хотя с неделю назад хвасталась, что достала сырых дрожжей килограмма три.
Усмехнулась Валентина, поняла — это наказ Устиньи Семеновны.
«Черт с вами, скопидомы», — решила она, выходя от Григория, но на сердце стало муторно: понимала, что не жить ей теперь в миру с теми, кто посещает церковь. И прежде всего — с Пименовыми, не таковская Устинья Семеновна, чтобы простить ей отступничество от бога.
Но что может сделать против воли мужа она, Валентина? Вот и раздумывай теперь, как быть…
«А уж побеги да начни звать соседок на лекцию — и вовсе взбеленится Устинья Семеновна, — морщится Валентина, торопливо разжигая плиту: вот-вот вернется с шахты Константин, а он ждать не любит. — Сами пусть собирают, Татьяне-то все едино, мужика нет, да и Устинью-то не очень боится она. О господи, а мне-то теперь каково?»
Она привычно посматривает в угол, на иконы, но их там нет, и хмурится. Нехорошо, все-таки, поступил Константин… Да и кто его знает, может, какая неприятность навалится на их дом. С иконами-то спокойнее, и старые люди зайдут, перекрестятся, вроде и ближе, роднее хозяйке станут. И она им в глаза смело посмотрит: поймут сразу, что за крепкие старые устои держится, не вертихвостка какая…
«Поговорить, что ли, с Костей-то еще разок? — размышляет Валентина, ловко очищая одну картофелину за другой. — Помягче подойти, лаской, авось разрешит? Не зверь же он…»
Но едва Константин вошел в дом — сердитый отчего-то, неразговорчивый, — отмахнулась от недавних раздумий: вряд ли разрешит, упрямый такой.
«Эх-хе-хе, пусть уж пока так останется», — невесело думает Валентина и бросается подать мужу, умывавшему руки, чистое полотенце.
Тоскливо смотрит Лушка в даль озера — туда, где в наплывавших сумерках темнеет полоска камыша. Там остался Василек, исчез бесследно, словно
