— Мажьте, погуще мажьте, господин Бривинь, дома ведь вам не перепадет. Хозяйским сыновьям — известно как живется.
Ешка обычно молчал, пока не напивался, и трудно было понять, о чем он думал. Но, по-видимому, ему нравилось такое сочувствие, внимательно слушал, вращая зрачками под припухшими веками.
— Да, плохо живут, — подтверждал Бите, задирая кверху седую бороденку.
У себя дома он тоже мало говорил, так уж был вышколен, что в присутствии жены и дочери только поддакивал.
— Да, такова уж судьба хозяйских сыновей, — Битиене вздохнула так тяжело, будто ей положено разделять с хозяйскими сынками всю тяжесть горькой жизни. — Отец разъезжает на рысаках, пьянствует по трактирам, играет в карты, с девками распутничает в Клидзине… — Бауманиете предостерегающе кашлянула, Битиене осеклась, спохватилась, что сболтнула лишнее. — Сын, говорю, живет, как бедняк — ни хозяин, ни батрак, и жалованья не получает, и никакого дохода не имеет, уйти и наняться к чужим тоже не может, привязан к родному дому, как собака на цепи.
— Как собака на цени! — повторил Бите.
— Удивительно, хотелось бы знать, почему это господь милосердный допускает такую несправедливость на земле. Микелю Лазде тридцать лет, а еще порядочных сапог не обул ни разу. Старик кошель с деньгами под изголовьем прячет, а сын в церковь в стоптанных башмаках ходит.
К молодому Бривиню это не относилось, — он похлопал по высоким голенищам новых сапог. Но разве у Битиене мало других примеров?
— Иоргис из Силагайлей около трех лет играл в оркестре на большой трубе. А случилась беда — хватил немного лишнего, упал и помял трубу. В Клидзине никто починить не может, надо везти в Ригу, но старик денег не дает. Оркестр Спруки разваливается, без большой басовой трубы много не наиграешь.
— Без трубы танцевать нельзя, — подтвердил Бите.
— Или взять хотя бы того же Мартыня из Личей. Пожилой, голова голая, как яйцо, а жениться не может — мать не умирает и не умрет, невестку в дом не допускает. А мужчина остается мужчиной, и Мартынь из того же теста. Ни одной батрачки, бедняга, найти не может, сам должен коров доить. Минну Петерит оставил с ребенком, на всю волость его ославила…
Слишком поздно начала Бауманиете кашлять и моргать. Битиене так разошлась, что не заметила, как прикоснулась к самому больному Ешкиному месту, не обратила внимания на то, что бутылка уже наполовину опорожнена.
Молодой Бривинь стал багровым, как квашеная свекла. Громыхнул по столу огромным кулаком, — даже горшок со сливочным маслом подскочил, не говоря уже о других, более мелких предметах.
— Оставь Мартыня в покое! — заорал Ешка. — Тоже судьи нашлись! Нищие!
От страха Бите побагровел и едва сдержался, чтобы не обругать дуру-бабу, которая, как нарочно, портит так хорошо начатое дело.
Битиене довольно долго юлила и вывертывалась, пока успокоила Ешку и повернула разговор в нужную сторону. Посмотрела в окно и покачала головой.
— Осис все еще скрипит — не жилец и не покойник. Удивительно, как бог не приберет такого. Все внутренности попорчены, а живуч, словно кошка. Этим летом ни в поле, ни на лугу не показывался. У самой тоже нос к земле клонится… Всю работу везет на себе батрак литовец.
Когда бутылка была почти распита, развязался язык и у Бите, он заговорил, как всегда, ехидно. Собрал в горсть бороденьку, и, когда отпустил, она осталась торчать, выгнутая и плоская, как щепка.
— Двое нищих, больше ничего. Литовцу платить нечем, грозится, что уйдет, даром работать никто не хочет. Осенью еще куда ни шло, но откуда Осис возьмет весеннюю арендную плату, на зимние заработки ведь не поедет.
— На заработки!.. — рассмеялась Битиене, хотя и деланно, по так умело, что казалось, будто смеется от души. — На кладбище ему, милые, одна дорога!
— Что получится из бривиньских угодий, если там такие заморыши уже третий год ковыряются? Голый известняк останется, даже чертополох и желтоглав не будут расти. Нам бы такую земельку… Мы бы купили вторую лошадь, пшеницей засеяли бы!
Не впервые Бите заговаривал об этом. Будущий владелец Бривиней только покачал головой.
— Нечего об этом зря болтать: пока Осис жив, старик другому не сдаст. Чуть не за брата его считает. Когда я… когда мне все достанется, я эту часть земли продам.
Бороденка Бите вдруг распушилась веером, на лицах супругов будто солнышко засияло.
— Ну, как же, как же иначе, конечно, только продать! — елейно пропищала Битиене. — Мало, что ли, в Бривинях земли? Зачем такую Сибирь держать? Получите денежки.
И об этом разговор шел не впервые. В Ешке начинал пробуждаться хозяин. Эти нищие хотят его учить, как добывать деньги! Стукнув кулаком по столу так, что домишко Лаусков задрожал до основания, он заявил:
— Хлев теперь хороший, можно держать скот. Двадцать пять дойных коров для бривиньских угодий пустяк. Тридцать пурвиет — под клевер, молока будет море разливанное… С маслом каждую пятницу на Клидзиньский рынок. А отец все возится со своими лошадьми — еще две взял у Рутки. Сколько сена надо скормить, сколько овса засыпать… Дом разваливается, клеть едва держится. В комнату войти нельзя, лбом все перекладины пересчитаешь… На Спилвской низине полно камней, а он и не думает расчищать, не умеет хозяйничать. На холмах, где глинистая почва, нужны новые бороны и сеялки, чтобы семена не разбрасывать на ветер. Иоргис из Леяссмелтенов покупает паровую молотилку. Почему он может, а Бривини не могут?..
Вот и еще один повод потрепать языком. Битиене зачастила:
— Как ему теперь живется, бедному? Говорят, что Клявинь по-прежнему у них живет.
Но молодого Бривиня не интересовали семейные дела. Он опять стукнул по столу, домишко задрожал еще сильнее.
— Денег нет у него — вот что! Ни у кого их нет, деньги надо уметь делать! Поднять десять пурвиет подсеки в Грулланах, — там вырастет ро-ожь! Канаву прокопать через низину на Спилве — будет се-но! Пять возов супера — на поля каждый год, как в имении!.. Рощу вырубить, вспахать целину!.. Кому нужен этот парк? Половину молодой поросли долой! Пусть ячмень растет! А из рощи — триста бревен, верхушки — на дрова, столько дров, — вот и деньги!
— Черную ольху на Спилве! — подсказала Битиене.
— И черную ольху долой! — подхватил наследник Бривиней. — Ольховая древесина в той же цене, что и ясеневая.
— И тот участок, что в соседскую землю вдается, — остров тот продашь! — с жаром вставил Бите, точно боялся, что все это богатство может проплыть мимо его рук.
Наследник Бривиней, несколько охладев, промолчал, — заехал слишком далеко, надо поворачивать обратно.
— Пожалуй, и остров. За него я получу первые деньги.
Он поднялся, собираясь уходить, Бите поднялся тоже.
— Деньги у нас есть. Бауман на распиловке зарабатывает по рублю в день.
Бауманиете подскочила на кровати, словно ужаленная.
— Брешет, старая скотина! Рубль двадцать, если попадется дерево помягче!
— Рубль двадцать, если помягче, — поправился Бите. — Деньги у нас есть. Мамочка, покажи господину Бривиню…
Битиене, улыбнувшись, кивнула головой и шагнула к шкафчику, будто собиралась достать деньги, но Ешка смотреть не захотел — скользнул к дверям. Бите увязался проводить.
— А с вашей рожью сделаем так, как договорились. Осенью подвезем снопы к овину Озолиней, обмолотим, а солома останется нам, вам ведь ее все равно некуда девать, — не так ли, господин Бривинь…
Бауманиете приковыляла к окошку поглядеть, как отец провожает Ешку.
— Не наболтал бы чего-нибудь лишнего, — опасалась она. — Напился пьяный, не отличит дня от ночи.
— Что он может наболтать! — отозвалась Битиене, убирая со стола горшок с маслом. — Ешке тоже не лучше. Совсем очумел, как бык с дощечкой на рогах… Ах ты сатана! Полгоршка выскоблил!
Бауманиете отпрянула от окна. Солнышко на их лицах погасло, они сердито посмотрели друг на друга.
— Полгоршка!.. Говорила я: положите на тарелочку, положите на тарелочку! А теперь что!.. Мажьте, мажьте погуще, господин Бривинь!.. Моему Прицу так творог с толченой коноплей, а масло пусть жрет жених Анны Осис!
Битиене толкнула горшок через стол к дочери.
— На, бери, на! Беги в Рийниеки, неси своему кабану, чтобы откормился к осени!
Такие ссоры продолжались до вечера. Только на другой день на лицах снова играло солнышко, глаза становились ласковыми, языки медоточивыми.
Только одно дело Ешка сделал для матери, и Лизбете не особенно противилась, счастливая тем, что сын начинает думать о доме и хозяйстве: в Бривинях загудел сепаратор. Девушки охотно крутили и чистили невиданную молочную машину, но вскоре свыклись, даже надоело, — стали сердиться на тяжелую и скучную работу, не оговоренную при найме.
Анна Смалкайс, последняя из прежней дворни, вышла замуж в Курземе за русского солдата. Казалось, что вместе с Анной окончательно ушли из Бривиней былые порядки, привычки и слава. Теперь здесь, как и у других, работали случайные люди, они из года в год переходили от одного хозяина к другому, не успевая ни сблизиться с домом, ни привыкнуть друг к другу. Впервые дивайцы начали поговаривать, что в Бривинях плохо кормят, батракам, как свиньям, дают снятое молоко, хозяин, дескать, становится беднее, а хозяйка скупее.
