Анна Смалкайс, последняя из прежней дворни, вышла замуж в Курземе за русского солдата. Казалось, что вместе с Анной окончательно ушли из Бривиней былые порядки, привычки и слава. Теперь здесь, как и у других, работали случайные люди, они из года в год переходили от одного хозяина к другому, не успевая ни сблизиться с домом, ни привыкнуть друг к другу. Впервые дивайцы начали поговаривать, что в Бривинях плохо кормят, батракам, как свиньям, дают снятое молоко, хозяин, дескать, становится беднее, а хозяйка скупее.
Лизбете волновалась, пробовала бороться против злых сплетен, но старый Бривинь стал еще тише и все чаще кутался в шубу. Напрасно соседи думали, что он слаб на голову и не замечает, как хозяйство и вся жизнь в Бривинях сворачивает на другую колею. Он видел лучше и яснее других, но понимал, что изменить ничего нельзя. Все началось с тех самых дней, когда в доме завелся первый немецкий плуг, когда была сделана телега на железном ходу. Потом уже пошло, покатилось дальше. В лавке все стало дороже, даже Лиепинь за ковку коней заламывал невероятную цену. Семь лошадей съедали слишком много овса и сена, батраки уже не хотели затемно вставать на работу. Приработки кончились, а нужда в деньгах росла. С каждым годом батраки требовали надбавки, а выжидать с наймом было нельзя. Ведь управляющий зиверским имением Рексон не торговался, в поместьях Зоммерфельда и Салака тоже не могли оставаться без рабочих рук. Там работали от звонка, сепаратор крутили нефтяным мотором. Цены на зерно упали, а лен и подавно не было смысла сеять. В Бривинях могли бы сократиться до четырех, пяти лошадей. Жнейка не требовала ни еды, ни питья, а работала за пятерых. Муж Лауры в Леяссмелтенах собирался купить паровую молотилку. Ешка что-то бормотал о двадцати пяти коровах, о кормовой свекле и кормовой моркови…
Старый Бривинь понимал, что тот болтал спьяна, паря в облаках, но много осуществилось бы в Бривинях, если бы сын трудился как будущий хозяин, которому все достанется, и не позорил семью дурацким нищенским участком на подсеке, да не таскался бы за советами в халупу Лауски, к банде воров…
Теперь в Бривинях масло сбивала сама хозяйка. Белую долбленую кадку на ножках сделал для нее Осис, даже нагибаться не надо — приятно вертеть ручку и слушать, как внутри булькает все гуще и тяжелее. А девкам и это трудно: у одной от сепаратора немеют руки, у другой кружится голова. И так во всем — эта ткать не умеет, та прясть не хочет, сразу после ужина заваливаются спать, утром хозяйке будить их приходится, чтобы шли скот кормить и коров доить. Шерсть нынче обрабатывают и прядут машинами на мельнице Арделя, льняные нитки покупают в Клидзине; в местечке у станции поселились две ткачихи, берут на дом ткать любым узором. Девицам домотканое теперь чересчур простым кажется, покупают в лавке ситец и шерсть, шить самим тоже лень. По воскресеньям утренняя молитва приходила на ум только самой хозяйке, — из всех батрачек дома оставалась только одна помочь на кухне, остальные три, покормив скот, расходились кто куда, одна навестить родителей, другая просто сидела в комнате и читала «Диенас лапа», которую старший батрак приносил с почты целыми пачками. Но и таких батрачек трудно было нанять. У некоторых отцы построили возле станции домишки, и девушки жили там с родителями, работать нанимались поденно и сдельно — за каждую горсточку льна приходилось расплачиваться наличными. Иные уходили в Ригу: белошвейками, служанками к господам, шли на фабрику… В день найма не зевай — хозяева открыто, презрев всякий стыд, переманивали девок друг у друга.
Под бульканье сбиваемого в бочонке масла в голову Лизбете лезли тягостные мысли. У нее не было того ясного взгляда на вещи, каким отличался старый Бривинь. Все чаще она встречалась с другими хозяйками и так же, как они, судачила, жалуясь на свои беды. Однажды, когда она и хозяйка Межавилков долго вздыхали и охали в комнате дворни, старый Бривинь вдруг как бы очнулся от тяжкой дремоты, стукнул кулаком по столу и громко сказал:
— Не скрипите вы, как старые телеги, слушать противно! Люди остались такими же, как и раньше, только время их вертит по-другому. И хозяевам нужно поспевать за временем, ничего тут не поделаешь. Никакой беды в этом нет, к лучшему идет жизнь! Будь мне сейчас двадцать четыре года, Бривиней не узнали бы — имение бы выросло здесь.
Хозяйки охнули только.
Лизбете стала очень набожной, каждое воскресенье посещала церковь и с большим удовольствием слушала, как Арп, стуча кулаком по кафедре, проклинает новые времена и испорченные нравы.
В первый раз, продав на рынке в Клидзине кадочку с маслом, Ешка привез двадцать рублей и, не сказав ни слова, бросил на стол перед матерью. Лизбете деньги не взяла: это он завел машину для сбивки масла, ему и принадлежит выручка. В другой раз Ешка вернулся только под вечер, осталось у него от выручки не больше пятнадцати рублей. Из третьей поездки его доставил утром работник с парома, Лея велел передать, что не пустит больше бривиньской лошади к себе на двор, лошадь проржала всю ночь, а у него в большом доме солидные жильцы, такого беспокойства терпеть не могут. Ешка проспал до обеда следующего дня, а потом долго разглагольствовал в домишке Лауски. Такое унижение получается! Не может же он стоять на Клидзиньском рынке рядом с курземскими хозяйками, которые съехались с кадками сметаны и мешочками крупы! Тридцать пурвиет в Бривинях надо засеять клевером, завести двадцать пять дойных коров и масло дважды в месяц отправлять в ящиках прямо в Ригу, тогда потекут деньги! Спрука и сунтужский Берзинь уже обзавелись жестяными двадцатилитровыми бидонами, по утрам отвозят молоко на станцию для рижского маслозавода. Только и работы что езда. А он, Ешка, разве может развернуться? Он прозябает, как нищий, а этот старый шут «хозяйничает», и все на глазах катится под гору.
— Теперь уж не долго ему скрипеть, — успокаивала Битиене. — Когда начинают кутаться в шубу и живьем в печь лезут, тогда недолго ждать.
Ждал ли этого Ешка, по его виду трудно было судить. Он клевал носом и напевал свою любимую песню про батрацкую рожь.
С Ешкиной рожью не вышло так, как рассчитывал Бите. Старый Бривинь велел батракам запрячь четырех коней, и за день весь урожай перевезли домой. Эту рожь обмолотили первой. Солому сложили в отдельный омет. Но наутро соломы не оказалось — Бите до рассвета заграбастал ее себе. Покоя ради старый Бривинь стерпел, хотя на сердце так и кипело.
Насыпав два воза зерна, Ешка отправился в Клидзиню. Для верности старый Бривинь послал с ним двух батраков. Те вскоре вернулись с пустыми мешками. Ешка остался в Клидзине дожидаться, покуда Симка удосужится проверить все и подсчитает деньги. Никто в Бривинях не знал, через сколько дней Ешка вернулся. Отоспавшись, он выпросил у старшего батрака полтинник и послал пастуха в Виксенскую корчму за полуштофом…
Оборвав причитания Лизбете и Межавилциене, старый Бривинь в последний раз стукнул кулаком по столу и накричал на них. Теперь эту привычку отца перенял и Ешка и еще шумнее проявлял ее в домике Лауски, сам старик становился все тише и замкнутее. Все так же отсиживается дома, на солнечной стороне, но странно — ему казалось, что он уходит куда-то все дальше и дальше, в холодную тень, где шубу приходилось запахивать плотнее, а самому сжиматься в комок.
И другие странности проявлялись у старого Бривиня. В конюшню он заглядывал часто, особенно в зимние ночи, когда чуть свет надо было ехать в лес, — на батраков ведь нельзя положиться, что лошади будут хорошо накормлены. Но никто не мог вспомнить, чтобы он хоть раз зашел в новый хлев. А в былые времена хозяин забегал посмотреть каждого новорожденного теленка и даже ягнят. Часто вспоминала Лизбете последнее лето перед уходом Мартыня Упита и Андра Осиса, когда весь хлев был вычищен за два с половиной дня. Помнится, Ванаг сам взял топор и гвоздь и прибил к стене конец жерди, чтобы при вывозе навоза она не свалилась и не разрушила ласточкиного гнезда, которое птичка по глупости там слепила. За Брамана ведь нельзя поручиться, он был способен и на такое грешное дело… А в этом году навоз вывозили целую неделю, и сам даже не заглянул в хлев, не посмотрел — все ли хорошо сделано.
К скоту у старого Бривиня было странное отношение. Он никогда не вставал с постели, пока коров и овец не угонят на пастбище. Когда в полдень или вечером стадо гнали домой, он уже заранее забирался в дом, чтобы не видеть скотины. И если случалось, что на пастбище громко мычала корова, он, как мальчишка на станции, испуганный внезапным паровозным свистком, затыкал уши и морщился.
И к Браману относился непонятно. Первое время, когда тот целыми неделями работал в Айзлакстском лесу, а потом неделями торчал у Рауды, пропивая заработанный четвертной, хозяин Бривиней старался не пропустить ни одного слуха об этом бродяге. Но страховые деньги были получены, новый хлев выстроен, сплетни вскоре утихли. Даже пьяный Мартынь Упит только отмахивался, когда кто-нибудь заводил болтовню о пожаре. А портному Ансону и самому надоело повторять одно и то же: у него накопилось много новых россказней, которые выслушивали более охотно. Бывший штудент, говорят, подольстился к Бауманиете, и Битиене даже палкой не могла его выдворить. Анна Осис с дочерью шатаются в Риге по Даугавскому рынку и попрошайничают. Лиена Берзинь своему колонисту поранила топором уже обе руки — бедняга теперь пьет у Рауды горькую и плачется на свою судьбу.
