— На чьи работы вы можете сослаться? — прервал его Песков.
— Работ по этому вопросу я пока что не читал.
— Видите! Их нет! — воскликнул Песков.
— Надо пробовать, дерзать — вот вам и будут работы, — сказал Бойцов.
— Что вы-то лезете? — со злостью сказал Песков. — Вы же профан в медицине…
— Такие работы есть, — заметил Сергей Сергеевич. — И давайте не будем о профанах…
Лицо Пескова побелело, он вскочил и заговорил громко и быстро:
— Больной не выдержит этой операции. Да-с. Не выдержит. К тому же вы видите, как он настроен, этого тоже нельзя не учитывать.
— Это не принципиальный вопрос, — сказал Сергей Сергеевич. — Если мы решим оперировать, больного нужно уговорить.
— Почему вы соглашаетесь с Голубевым? Он же диагноза правильно поставить не может, — возмущался Песков.
— У вас тоже бывают ошибки. Ух какие ошибки! — закричал майор Дин-Мамедов, вскакивая с кресла и размахивая руками.
Генерал Луков поднялся, властным тоном сказал:
— Тихо! Майор Дин-Мамедов, я вам разрешил присутствовать здесь, но кричать не разрешал. Прошу выйти.
Майор Дин-Мамедов неохотно покинул кабинет. Песков сидел опустив голову.
— Я прошу высказываться спокойно и неторопливо, — говорил генерал Луков, — и, главное, по существу дела.
Поднялся Сергей Сергеевич:
— Я, уважаемые товарищи, за операцию и за введение пенициллина. Доказывать не буду. Сошлюсь на работы Сысоева и Петрова, вышедшие в прошлом году. Так что работы по этому вопросу есть, почтеннейший Иван Владимирович. Непонятно, почему вы с ними незнакомы?
— Я категорически возражаю, — произнес Песков. — Я не могу мучить больного и не подпишусь под этим консилиумом. Да и не я один…
Он посмотрел в сторону доктора Талёва и Аркадия Дмитриевича. Доктор Талёв дремал. Аркадий Дмитриевич рассматривал ногти.
Генерал Луков обратился к Кленову:
— Ваше слово!
Врачи замолчали. От того, что скажет Кленов, зависело все: ведь оперировать должен был он.
Николай Николаевич вышел из-за стола и неожиданно протянул свою мясистую, покрасневшую от частого мытья руку Голубеву:
— Извините, дорогой товарищ. Вчера я был не прав. Признаться, я вас заподозрил в не совсем благовидном поступке. Извините. Больного нужно оперировать.
Песков поднялся и официально заявил:
— Товарищ генерал, прошу с сегодняшнего дня не считать меня начальником отделения, так как мои слова…
— Вы военнослужащий, — строго оборвал его генерал Луков.
Дверь распахнулась, в кабинет влетела взволнованная, раскрасневшаяся Аллочка. Она, видимо, никого не замечала, кроме Голубева.
— Доктор! — крикнула она, и голос ее сорвался. — Бальной сбежал!
— Как сбежал? Куда?
— Не знаю. Ничего не знаю. Все ушли на обед. Нянечка тоже. Я на минутку отлучилась… а его нет.
Врачи вскочили и, обгоняя друг друга, бросились в сто седьмую палату.
В кабинете остался Песков. Он стоял у стола и медленно рвал на мелкие клочки тезисы своего выступления. Впервые в жизни консилиум принял решение вопреки его воле.
Койка Сухачева была пуста. Простыня валялась на полу. Одеяла не было.
— В чем же он ушел? — спросил подполковник Гремидов. — У него нет ни тапочек, ни халата.
— Накрылся одеялом и ушел, — сказал Голубев, поднимая простыню с пола.
Пока все остальные врачи обсуждали вопрос, где же может быть больной, Голубев выбежал в коридор, осмотрелся. Мимо него в соседнюю палату прошло трое больных, и тотчас же там поднялся шум. На пороге появился больной в длинном, не по росту, халате, с возмущенным красным лицом.
— Безобразие! — крикнул он, направляясь к доктору. — Только отлучился в туалет — на мое место улегся какой-то незнакомый товарищ и не уходит.
Голубев бросился в палату.
С большим трудом Сухачева привели в чувство. Состояние его резко ухудшилось: дыхание участилось, стало поверхностным, пульс невозможно было сосчитать. Он метался на подушках, округлив глаза, испуганно смотрел по сторонам. На вопросы не отвечал.
Голубев долго разглядывал его посиневшие руки.
— Что ищешь? — шепотом спросил майор Дин-Мамедов.
— Тут где-то якорек был выколот. А теперь и не видно.
Вот как посинел!
Профессор Пухов, быстро и внимательно осмотрев больного, сделал заключение:
— Тампонада сердца. Срочно пункцию. Завтра с утра на операцию.
— Делайте, как сказал профессор, — распорядился начальник госпиталя.
Не успели, генералы уйти из палаты, как Сухачев, собрав последние силы, вновь попытался вскочить.
— Не дам… не дам… — выдохнул он и, обессилев, повалился в кровать.
К Голубеву подошел дневальный:
— Товарищ гвардии майор, вас к телефону.
Из проходной сообщали, что к больному Сухачеву издалека приехала мать и просит разрешения пройти к сыну.
Известие это было настолько неожиданным, что Голубев разрешил. Он положил трубку и подумал: «Откуда же она узнала о болезни сына? Зачем я ей разрешил пройти? Ему и без того плохо. Расстроится — будет еще хуже.
Голубев готов был позвонить в проходную, отменить свое решение, но по коридору протарахтела каталка. Сухачева повезли в процедурную…
Прасковья Петровна ожидала Голубева в ординаторской. Она неловко сидела в кресле, держа узелок с гостинцами на коленях, и внимательно осматривала каждого входящего.
Голубев еще из коридора через открытую дверь увидел Прасковью Петровку. Она сидела не шевелясь, слегка пригнувшись, в шерстяной кофте, в черном полушалке. Голубев обратил внимание на ее руки — большие, с широкой кистью, почти мужские, видимо много потрудившиеся на своем веку. Кожа на руках была розоватой, крепкой, привыкшей к ветрам, к работе на холоде, ладони твердые со следами земли в складках. Такие руки не боятся уколоться соломой, обжечься крапивой, они и вилы держали, и вязали снопы, и топором играючи могут исколоть добрую сажень дровишек, и вместе с тем они бывают удивительно ласковыми.
Голубеву вспомнилась деревенская изба, он, раненный, лежит на широкой деревянной кровати, и вот такая же простая женщина, с такими же рабочими руками, кормит его с ложечки и гладит по голове, приговаривая: «Ничего, соколик, поправишься. Оно ничего…»
Голубев стоял в коридоре и обдумывал, с чего начать трудный разговор. Он боялся слез, не переносил, когда женщины плачут.
Когда Голубев подошел к Прасковье Петровне, она привстала:
— Я к доктору Голубеву.
— Я и есть Голубев.
— А я — Прасковья Петровна Сухачева.
— Вы издалека приехали, Прасковья Петровна?
— Дорога дальняя. Из-за Омска. Только ведь я самолетом летела на старости-то лет. Это все наш председатель Игнат Петрович помог.
Глаза Прасковьи Петровны потеплели, в уголках губ мелькнула и погасла добрая улыбка.
— А откуда вы узнали о болезни сына?
— Так ведь телеграмму дали.
— Кто?
— Должно, начальник…
Прасковья Петровна полезла в карман, достала и развернула белую с красной полосой бумагу:
— Вот, Хохлов подписал. — Она насупилась и, не выдержав, спросила: — Как Павлуша-то? Шибко плохой?
— Ну что вы, Прасковья Петровна…
— Я понимаю, доктор. Ежели бы не плохой, так нешто стали бы меня «молнией» вызывать.
Голубев помедлил, взглянув на Прасковью Петровну. Она стояла выпрямившись, обхватив узелок обеими руками. Из-под черного полушалка выбился седой волос и блестел на свету.
— Ваш сын, Прасковья Петровна, совершил героический поступок — спас утопающего товарища, но сам при этом простудился. Болезнь у него тяжелая, но надежда на спасение есть.
И Голубев рассказал обо всем.
Прасковья Петровна не проронила ни слезинки, только плотно сжала губы и большими натруженными руками все мяла узелок, все мяла, будто искала что-то и не могла найти.
— К нему-то можно? — спросила она.
— Только вы его, пожалуйста, не расстраивайте.
— Постараюсь.
Голубев все-таки решил пойти в палату, подготовить больного.
Сухачев лежал высоко на подушках. После пункции ему стало лучше, дышал он ровнее.
— Как, Павлуша, себя чувствуешь?
Сухачев ответил не сразу, неохотно:
— Ничего.
— А я тебя порадовать хочу. К тебе…
Голубев не успел договорить. Сухачев вздрогнул, открыл рот, точно собирался крикнуть, но не крикнул, только прошептал еле слышно:
— Ма-ма…
— Лежи, Павлуша. Ложись, мой родной. Прасковья Петровна большими, надежными руками взяла сына за плечи, осторожно уложила на подушки, наклонилась, поцеловала. Несколько минут они разглядывали друг друга и ни о чем не говорили…
Прасковья Петровна вышла из палаты через сорок минут. Голубев посмотрел на часы. Никто не знал, о чем она говорила с сыном. Вид у нее был усталый, как после тяжелой работы. Черный полушалок свалился на плечи, и один конец тащился по полу. Она подошла к Голубеву и сказала:
