— Почему вы Кравцова в присутствии всех единолично аттестовали?
— Конечно, ваш долг указывать мне на недостатки… — еще раз силясь улыбнуться, проговорил Бартенев, и она поняла, что этой невеселой фразой он уклонялся от откровенного разговора.
— Вы ставите себя под удар.
Бартенев отозвался не сразу. Он встал и принялся шатать взад-вперед по комнате. Вера Михайловна следила за ним и ждала.
— Бывают обстоятельства, когда надо принимать на себя удар.
В сдержанном голосе Бартенева ей почудились резкие нотки. Она пожала плечами:
— Все, что здесь произошло, можно было подготовить, чтоб не было так ошеломляюще для людей.
— Вас это тоже ошеломило?
— Да, — созналась она.
— К сожалению, иначе поступить не мог, — проговорил Бартенев, не отрывая от нее внимательного взгляда. — Кравцов сам себя аттестовал.
Когда люди всегда вместе, они знают друг о друге все, даже то, о чем никогда не говорят вслух. Знают не только работу, но и ту сторону жизни, которая скрыта за дверями квартиры. Человек приносит в цех завтрак, завернутый в салфетку, и от того, каков цвет салфетки и какой слой сала на куске хлеба, окружающие безошибочно определяют семейный уклад человека, характер его жены и то, как дорог ей муж. Иногда семейные порядки доменщиков открывались в душевой. Никто специально не подглядывал, не следил друг за другом, но если рядом с твоей ногой оказывалась торчащая из носка пятка, невольно отводил глаза в сторону, испытывая сочувствие к человеку.
Кравцов не приносил в цех завтраки, в душевой не надевал рваных носков, но когда он злобно ругался в диспетчерской, его сторонились, догадываясь, что он опять пришел на работу с тяжелой головой.
Каждый про себя его осуждал, а вот теперь, когда с ним случилось такое, трудно было без боли и сомнений вычеркнуть его из цехового списка.
Тягостная тревога томила Кострову. Она знала, насколько может оказаться роковой для Бартенева история с Кравцовым. Ходили слухи, что Лотников подал жалобу в горком партии.
Бартенев делал вид или действительно не замечал сгущающихся над ним туч. По-прежнему ровно в восемь утра он появлялся в цехе, спрашивал о ночной вахте Женю Курочкина, затем шел на печи, проводил рапорты, собирал технологическую группу. Дважды за это время заходил в лабораторию и очень подробно интересовался у Костровой проведением опытов. Глядя на него, она поражалась, как у этого человека хватает воли при любом настроении, при любых обстоятельствах сохранять размеренный рабочий ритм. При встречах ни она, ни он ничем не напомнили друг другу того разговора, который произошел между ними после случая с Кравцовым. Но именно тот короткий, пожалуй, несколько странный разговор сблизил их, протянул между ними незаметную для других ниточку, которую чувствовали только они. Она все чаще ловила на себе его пристальный, испытующий взгляд.
Однажды он пришел в лабораторию не один, а с директором.
— Инженер Кострова занята опытами по определению горючести кокса, — сказал он Лобову, сдержанно улыбаясь ей.
Директор протянул ей большую, широкую ладонь и попросил объяснить принцип устройства аппарата.
— Принцип установки очень прост, — начала она, преодолевая стеснительное чувство, — если не считать этой соединительной системы…
— И ваших бессонных вот ночей, — Лобов поднял на нее глаза, не строгие, очень доброжелательные и даже чуть застенчивые.
— Я не могу принять все на себя, — возразила Вера Михайловна, смелея от директорского взгляда. — Это коллективное творчество. — Она взглянула на Бартенева, по выражению его лица поняла, что и он помнит тот день, когда они втроем — Бартенев, она и Верховцев — монтировали установку.
— Ну, и каковы первые результаты? — поинтересовался Лобов.
Она достала из ящика стола тетрадь, наполовину исписанную мелкими цифрами, и стала объяснять ему то, что ей удалось обнаружить.
— Скажите, — вдруг прервал ее Лобов, — начальник цеха не ущемляет вот ваших порывов к исследованиям?
Хотя вопрос прозвучал в полушутливом тоне, Вера Михайловна подумала, что Лобова не только служебные обязанности привели в лабораторию. Она открыто посмотрела ему в глаза и покачала головой:
— Наоборот.
— Хорошо, хорошо, — поспешно проговорил Лобов каким-то другим отчужденным тоном, как будто его слова предназначались теперь не ей и не Бартеневу, а кому-то другому. На минуту он снова стал строгим директором, но тут же встряхнулся и, протягивая Вере Михайловне руку, с улыбкой сказал:
— Раз не мешает, исследуйте. Иногда практика двигает науку быстрее, чем академия. — Он басовито рассмеялся и направился к выходу.
Лобов действительно на этот раз приезжал в цех неспроста. Намечалось заседание бюро, где ставился вопрос о Бартеневе. Секретарь горкома Глазков говорил, что поступило из цеха заявление на Бартенева, якобы притесняющего новаторов. Лобов решительно запротестовал и поехал в цех, а затем явился в горком. Прочитав заявление, подписанное Лотниковым, Барковским и Дроботовым, он резко сказал:
— Чепуха! Бартенев не сумасшедший, но чтоб с ним вровень встать, другим надо тянуться. Я знаю, что в цехе ставятся интересные опыты.
— Единоличная революция в технике? — с усмешкой заметил Глазков.
— Это вот Лотникову так кажется. Опыты Бартенев проводит на действующих агрегатах. На печах люди работают.
— Но от этого агрегаты не стали давать больше металла?
— Не сразу вот Москва строилась, — горячась, проговорил Лобов. — Производство чугуна медленно, но повышается.
— А этот случай с Кравцовым, — проговорил Глазков. — О нем сигнализирует секретарь парторганизации.
На крупном лице Лобова нависшие брови сошлись над переносьем. Сдерживая себя, он торопливо потянулся к лежавшей на столе пачке папирос и закурил:
— Плохо вот, когда начальник цеха и секретарь парторганизации тянут не в одной оглобле.
— Рядом с таким не каждый в оглобли впряжется, — заметил Глазков.
— Да, у Бартенева свой широкий шаг, своя походка, — проговорил Лобов, с силой раздавливая папиросу в пепельнице. — А мне вот такие-то, не по ГОСТу, очень по душе, — проговорил он потеплевшим тоном. — А вот уже сигнализаторов в вышестоящие органы, признаюсь, не терплю, — резко закончил он.
В цехе он говорил с Бартеневым о Кравцове, строго отчитал его, как он выразился, «за дерзкое мальчишество», избегая прибегать к более четким и острым формулировкам. Но сейчас Лобов был проникнут непоколебимой решимостью отстоять Бартенева, не допустить дела до бюро.
Порыв ветра распахнул окно и легко поднял со стола бумаги. Глазков быстро встал и, затворяя створки окна, сказал:
— Насчет секретаря решат сами коммунисты, а нам с тобой надо решать судьбу Кравцова.
Лобов признательно посмотрел на секретаря. Глазков не говорил уже о Бартеневе, значит, понял. В кабинет зашел председатель горисполкома Боков, поздоровался с директором и, наклоняясь к Глазкову, стал ему что-то тихо говорить.
— Знаю, знаю, — сказал Глазков и обратился к Лобову.
— Слушай, в мастерские ширпотреба металл до зарезу нужен. Сможешь дать? Там кровати для городской больницы делают.
Лобов покрутил головой и пожал плечами. Дефицит металла распределяла Москва, и все-таки считалось, что нужды города завод всегда может обеспечить. Но когда речь шла о нуждах города, Лобов не умел отказывать, потому что это были нужды рабочих завода.
— Хорошо, выделим что-нибудь, — пообещал он.
Пользуясь подходящим случаем, Боков стал просить Лобова дать бригаду специалистов для ремонта городского водопровода. Это было легче сделать, и Лобов охотно согласился.
После общегородских проблем вопрос о Бартеневе совсем отодвинулся. Вставая из-за стола, Глазков сказал:
— Кравцова надо как-то реабилитировать. Двадцать лет мастером числится. Уж очень круто обошелся с ним начальник цеха.
Лобов не стал возражать секретарю. Нельзя отказать ему в гуманности и нельзя не понять ее. Он пообещал Глазкову разобраться во всем, радуясь, что вопрос о Бартеневе больше не поднимается.
Через несколько дней после этой истории Веру Михайловну Кострову неожиданно пригласили в партком завода. Ей почти никогда не приходилось покидать лабораторию в середине дня. Заводской двор, знакомый по утрам до самых будничных деталей, днем показался ей совсем не похожим на себя. Она подумала, что цеховые корпуса, как и люди, меняют одежду в разное время суток. В ранние и поздние часы она привыкла видеть завод затянутым в дымчатое покрывало с бледно-желтой отделкой огней. Теперь, днем, он представился ей в серой рабочей спецовке, обсыпанной пылью. Завод громко раздувал меха, тяжело отдувался паром и выбрасывал из поднятых кверху труб, как из рукавов, длинные языки пламени.
