Редкие деревья поникло жались к серым пепельным стенам, но и здесь они не могли укрыться ни от жаркого солнца, ни от жирных осадков заводской копоти. Сухие листья отливали металлическим блеском ржавой окалины.
Перед проходной Вера Михайловна сняла рабочий халат, перекинула его на руку и чуть сбавила шаг. Зачем все-таки она понадобилась парторгу? И так срочно? Она положительно терялась в догадках.
Гущин, несмотря на жару, был в суконной гимнастерке, с глухо застегнутым воротом. Он начал издалека. Поинтересовался семьей, матерью и Аленкой. Очень деликатно обошел личную жизнь Костровой и вдруг спросил, какое впечатление производит на нее Бартенев.
— Что это, в порядке партийной дисциплины надо высказать свои впечатления? — спросила она.
— Нет, конечно, но так много говорят о Бартеневе разноречивого…
— Что вы не можете составить о нем собственного мнения?
— Собственное мнение не всегда выражает мнение коллектива, — заметил Гущин и, откашлявшись, сказал: — Речь не о нем. Партком принял решение о перевыборах партбюро в вашем цехе. Мы намерены рекомендовать секретарем вас.
Вера Михайловна чуть отшатнулась от стола. Для нее сообщение Гущина было так неожиданно, что она в первую минуту даже не знала, как к этому отнестись. Она бы еще больше удивилась, если б узнала, что это Лобов предложил ее кандидатуру.
— Не смогу я! — взмолилась, наконец, Вера Михайловна. — Партийный стаж у меня всего три года и вообще какой я секретарь? А опыты? — вдруг вспомнила она. — Только на днях мы с Верховцевым провели предварительные расчеты. Работа в стадии завершения.
Кострова начала подробно излагать ему суть проводимых в лаборатории исследований. Гущин, не дослушав, махнул рукой:
— Кроме вас, в цехе есть инженеры. Доведут.
Прощаясь, он долго и энергично тряс ее руку, как бы желая вселить в нее уверенность.
Вера Михайловна шла в цех и думала, как Бартенев на это посмотрит. Она, инженер, прерывает исследования, важные для производства! Может быть, сейчас зайти к нему, попросить вмешаться? Отстоять?
Продолжая идти той же дорогой, мимо тех же деревьев, но уже не замечая их, она попыталась мысленно начать разговор с Бартеневым и вдруг поняла, что не состоится этот разговор, что в их отношениях не хватает какой-то главной нити, но какой?
В цех Вера Михайловна вернулась рассеянная. На нее вопросительно смотрела Маша. Вечером, как всегда, пришел Верховцев. Обычно в эти часы для него и для нее начинался второй рабочий день — теперь у опытной установки. Глядя, как он сосредоточенно и деловито рассматривает только что вынутую из печи пробу, она попыталась встряхнуться. Но это удалось не сразу. Лишь час спустя, помогая Верховцеву то в одном, то в другом, она постепенно вернула себе рабочее настроение, успокаивая себя, что все еще может обойтись.
Однако Верховцев заметил ее состояние и участливо спросил:
— Вы чем-то расстроены?
— Что-то голова болит, — ответила она, уклоняясь от дальнейших расспросов.
Он сидел без пиджака, с закатанными рукавами и набрасывал на листок бумаги сложные вычисления химических реакций. Глядя со стороны, можно было подумать, что его занимают только эти формулы, математические выкладки, чертежи. Она и сама о нем так раньше думала. Но вот за последнее время она все чаще ловила на себе его застенчиво-робкий взгляд.
В этот вечер, возвращаясь вместе домой, Верховцев предложил зайти к нему, пообещав ей книгу Александра Бека «Доменщики». Она согласилась.
В двенадцатиметровой комнате царил холостяцкий беспорядок. На окне лежали книги, оберточная бумага и остатки продуктов: надрезанная луковица, рассыпанная ячневая крупа. Правая стена представляла сплошной книжный стеллаж из необтесанных досок. Вера Михайловна с любопытством разглядывала редкие экземпляры технической литературы. Среди работ выдающихся металлургов Павлова, Грум-Гружимайло, Бардина встречались обложки книг Шиллера, Толстого, Ромена Роллана, Горького.
Возня за спиной заставила ее обернуться. Трудно было сдержаться от смеха, видя, как Верховцев торопливо рассовывает по углам белье, посуду; большой чемодан, служивший одновременно столом, ткнул ногой под кровать.
Перехватив ее взгляд, он опустился на койку и подвинул ей единственный табурет. Потом они вместе рассматривали альбом из грубого картона, сшитый нитками. В нем оказались фотографии и снимки из газет. На первой странице была фотография матери — еще молодой, красивой женщины с большими задумчивыми глазами.
— Где она сейчас? — спросила Вера Михайловна, откровенно восхищаясь лицом женщины.
— Далеко. На Севере, — он уселся на пол, обхватив колени руками, и смотрел куда-то мимо нее.
Кострова поняла, что расспрашивать о матери не нужно.
Зато о других фотографиях он стал охотно рассказывать сам. Пожелтевшая вырезка из журнала «Огонек». На снимке — железный рельс, вкопанный в землю, это памятник Михаилу Курако — первому русскому доменщику. А вот и сам Курако — энергичное лицо с резкими чертами, обрамленное остроконечной бородкой.
— Бородка салонного писателя, а мужество настоящего революционера, — с какой-то женской влюбленностью проговорил Верховцев.
Но Вера Михайловна уже не слушала его. С верхнего правого угла альбома на нее смотрел очень-очень молодой Бартенев. Расстегнутый ворот черной косоворотки с белыми пуговицами придавал ему что-то озорное, мальчишеское. Те же прямой нос, волевой рот, но глаза, еще не видевшие войны, еще не умевшие различать безошибочно зло, смотрели открыто, доверчиво, весело.
— Редкая фотография, — проговорил Верховцев. — Оказалась как-то в личном деле, присланном из Лубянска, и я попросил Феню Алексеевну отдать ее мне.
Альбом заполняли фотографии Чернова, Аносова, Бардина, Павлова. Может быть, глядя на них, Верховцев слышал их слова, проникал в их мысли? Видел себя продолжателем их дела?
Поднимаясь с пола, Верховцев взял у нее из рук альбом и, направляясь к книжной полке, сказал:
— Когда мы с вами завершим опыты и получим первую плавку на высоком давлении, я упрошу Бартенева сфотографироваться с нами вместе, и эта фотография будет здесь. Обязательно, — добавил он, пытаясь всунуть альбом между книг.
— О, нет, я совсем не гожусь для этой коллекции, — рассмеялась Кострова.
— А вы мне нужны не для коллекции, — тихо, но с какой-то безнадежной отчаянностью проговорил Верховцев, и она не сразу решилась поднять на него глаза.
— Совсем не для коллекции, — медленно повторил он.
— Тогда довольствуйтесь оригиналом.
Прежде чем он успел возразить или удержать ее, она быстро встала и улыбнулась ему тепло и дружески.
— Не забудьте дать мне обещанную книгу и… желаю вам спокойной ночи.
Лотников, лениво наклоняясь к кованому железному ящику, ввинченному в пол, доставал протоколы, списки, резолюции и клал на стол перед Костровой. Слежавшиеся листы сухо шелестели, усиливая в ней щемящее тоскливое чувство. Это чувство не покидало ее и на отчетно-выборном собрании, на котором выступило всего три человека. Двое — Гуленко и Орликов — критиковали Лотникова, третьим был Дроботов.
— Я не завидую будущему секретарю нашей организации, — начал он с привычной развязностью. — Трудно противопоставить свою линию линии начальника цеха.
— А тебе их сколько надо? — насмешливо кто-то крикнул из зала.
Дроботов мотнул головой и пригладил ладонью волосы, готовясь произнести длинную речь, но Павел Иванович Буревой, сидевший в президиуме, спокойно сказал:
— Начальник цеха тоже коммунист, и если его линия верная, значит, это наша общая партийная линия.
— Нет, эта линия неверная, — запальчиво продолжал Дроботов. — Случай с Кравцовым это показал, только горком выправил линию начальника.
Бартенев, как и в прошлый раз, сидел на собрании, не поднимая головы. Когда при выдвижении кандидатур назвали фамилию Костровой, он выпрямился и, встретившись с ней глазами, улыбнулся, выражая этим не то согласие, не то удивление. Коммунисты отнеслись к ней спокойно. «Какая разница, кто будет секретарем? Что из этого? Все равно партбюро не работало и не будет работать», — читала она на многих лицах. По какому же разряду она будет теперь работать? По тому же, что и Лотников?
— Ну, вот все, — прервал ее мысли Лотников, устало выпрямляясь на стуле, и положил на стол ключ от комнаты.
Сейчас он уйдет, как квартирант, уступивший жилплощадь другому. Ей придется начинать здесь все сначала. Она долго сидела над ворохом бумаг и вдруг заметила, что водит карандашом по какому-то протоколу, чертя замысловатые фигуры. Ее внимание привлекла подшитая снизу записка, очевидно, когда-то поданная в президиум: «Каждый год не входим в план, когда начальство займется тем, что мешает?» — прочитала она. Записка, очевидно, осталась без ответа. Вопрос был задан на последнем собрании. Знал ли о нем Бартенев? А ведь завтра с таким вопросом могут обратиться и к ней. Что она ответит?
