Когда Чарли ушел, она встала, подошла к комоду и долго рылась в нем, пока не отыскала старую картонную коробку из-под конфет. Коробка была полна до краев рваными потрепанными бумажками — свидетельствами о браке, о рождении, рецептами, табелями воскресной школы, целым архивом большой семьи. Она достала похоронную страховую книжку, на которой значилось имя Фредерика Паулса, остальные бумаги сложила обратно в коробку. Она открыла потертый кошелек, вынула два пенни. Затем, склонившись над кроватью, положила монеты на глаза старого Паулса. Руки его были сложены под покрывалом. После этого она полезла в шкаф за чистой рубашкой.
В кухне тихонько плакала Каролина.
— Как ты себя чувствуешь, детка? — спросила мать.
— Да вроде ничего, мама, — ответила Каролина отрешенно. Она вытерла слезы, и на лице остались грязные полосы.
— Пойди ляг, — сказала мать, — и попроси Алфи посидеть с тобой. Вам пока здесь нечего делать. У Алфи вычтут день, если он пропустит работу?
— Не знаю, ма.
— Ну, ладно. Иди ложись пока. А я разведу огонь.
На улице небо по-прежнему было серо-стального цвета, а деревья стояли мокрые от дождя. Откуда-то из-за заборов доносились чьи-то слова, люди разговаривали, закатывались лаем собаки. Позади дома по улице проехала телега, раскачиваясь и подпрыгивая в глиняной колее и залитых водой ямах и выбрасывая из-под колес маленькие фонтанчики грязной воды. Телега была нагружена дровами, прикрытыми кусками мокрой мешковины, и босой мальчик шел следом за повозкой, следя, чтобы поленья не падали на землю. Наверху на дровах, нахохлившись от холода, сидел усатый старик с изможденным лицом пророка и то и дело подстегивал лошадь. Телега тащилась по дороге, а одно из колес издавало резкие, высокие, мучительные стоны.
Во дворе послышались шаги, и в дверях кухни появилась женщина с заплаканным взволнованным лицом. Под тяжестью ее шагов заскрипел и пошатнулся дом.
— Доброе утро, Нзуба, — сказала мать из-за печки.
Представьте себе массу черного смородинного желе, разлитого во множество сообщающихся между собой овалов, сфер, эллипсов и прочих разных выпуклостей, являющих собой голову, торс, руки и ноги. Облачите это желе в широкие одежды, стираные-перестираные и снова выпачканные, закапанные салом и супом, напяльте поверх платья мужское пальто, старое и расползающееся по швам, решительно отказывающееся застегиваться спереди, мужские вытянутые, перештопанные и все равно дырявые носки на слоноподобных икрах, обуйте эту фигуру в разбитые, расхлябанные мужские же ботинки со свалки — и вы получите в результате миссис Нзубу.
Когда она говорила или улыбалась, ее рот выглядел как раздувающийся и сжимающийся пузырь на кипящей поверхности шоколадного бланманже. Когда она двигалась или шевелила хотя бы одним пальцем, вся пышная громада ее тела приходила в движение, оно дергалось, колыхалось и дрожало, точно миллионы дряблых маленьких пружин начинали свое действие под неровной поверхностью кожи.
Увидев мамашу Паулс, она воскликнула:
— Ай, ай, Чарли только сейчас сказал мне. Ай, и не стыдно вам? Мне так жаль, Паулс.
— Dankie. Спасибо, Нзуба, — мягко ответила мать. — Я рада, что вы можете мне здесь немного помочь.
— Мы должны помогать друг другу. И не стыдно вам… — говорила женщина, вытирая рукавом пальто слезу. — Было очень плохо, Паулс?
— Нет, — ответила мать, ворочая кочергой угли. — Он отошел спокойно. Я сидела там рядом с ним, он как раз поел немного супа, со вчера у меня осталось. Он вдруг посмотрел на меня и говорит. «Рейчи, — он меня всегда так звал, знаете ли, — Рейчи, как дети?», и я сказала: «Отец, с ними все в порядке. Чего ты беспокоишься?» И он сказал еще: «Я бы хотел, чтобы они жили в другом доме. Вроде тех домов с черепичной крышей». Я говорю: «Зря ты беспокоишься насчет дома», — и он посмотрел на меня и закрыл глаза. Потом он как-то вроде вздохнул, и сразу у него заклокотало в горле, и вот так все и кончилось. — Мать минуту помолчала, вспоминая, как все это было, а миссис Нзуба утирала слезы.
— Ну, Паулс, — сказала она, хлюпая носом, будто у нее был насморк. — С тобой твои дети.
— Да, дети, — вздохнула мать. — Дети. Но я не знаю, Нзуба. С семьей как будто что-то происходит. Да, наверно, это во всех семьях. Младший, Йорни, не хочет больше ходить в школу, слоняется без дела, прогуливает. Целый день с другими детьми роется на свалках. Ронни совсем от рук отбился, и с каждым днем с ним все труднее. Да и что думает Чарли, я тоже не знаю.
— Верно, — сказала миссис Нзуба сочувственно. — Современные дети.
— Я послала Йорни за водой, — сказала мать. — Ты поможешь мне обмыть старика и по дому? Надеюсь, что Йорни не задержится.
— Немного воды есть у меня дома, — сказала Нзуба. — Она уже согрета. И ждать тогда не надо будет. Есть кого послать?
— Я потом верну тебе, — сказала мать. — Можно послать Алфи.
— Ничего не надо возвращать, — сказала женщина. — Мне приятно, что я могу помочь тебе. Мы живем здесь рядом столько времени.
— Dankbaar, большое спасибо, Нзуба, — ответила мать. — Я так тебе благодарна.
— Не надо меня благодарить. Мы должны поддерживать друг друга. Где Альфред? Я по шлю его ко мне за водой.
Вода, вода, вода. И в грязно нависшем небе, и в отяжелевшей земле, в медных кранах, и в железных цистернах. Вода, чтобы сварить кофе, чтобы выстирать лохмотья. Вода, чтобы обмыть покойника. Вода — это драгоценность, и во дворах у тех, в чьи дома проложены водопроводные трубы, выстраивались очереди маленьких оборванцев с ведрами, с банками и кастрюльками. Те, у кого из кранов бежала вода, продавали ее остальным, у кого таких благ не было. Потому что жить-то надо, верно?
— Мистер, мать просит ведро воды до пятницы.
— До пятницы? Ждать двух пенсов до пятницы? Твоя мать, должно быть, рехнулась. Два пенса ведро, плата наличными.
— У матери нет сейчас двух пенсов, по верьте, мистер.
— А я, что ли, в этом виноват? Проваливай, да побыстрее, некогда мне с тобой болтать.
— Эй ты, гад, я первый сюда пришел! Слышишь?
— Пошел ты. Я здесь все время, очередь моя.
— Ах ты!.. Я здесь стою. Спроси ее. Ведь я стою здесь?
— Слушайте вы, маленькие черти, если не умеете вести себя как следует, никто ничего не получит, ясно?
— Миссис, мать просит ведро воды до пятницы.
— Как бы не так! Нет денег, не будет воды. До пятницы ей…
— Эй, послушай! Ты что, за два пенса хочешь получить целую ванну воды? У нас здесь не распродажа, самим не хватает.
— А что? Два пенса — и наливай доверху свою посудину. Разве не так?
— Ах ты, сопляк! Ты еще поговори у меня, нахал ты этакий! Да я тебе сейчас спущу штаны и так всыплю!
— Банка есть банка. О размерах уговору не было.
— Ишь, ловкач какой. Притащил целую ванну и наливай ему до краев?
— Мистер, банка не полная. Долейте, чтоб полная была.
— Ладно, ладно, не ори! Давай сюда! Вода с шумом, бульканьем, плеском бежит в ведра, банки, кувшины, горшки. Вода, чтобы варить по утрам кофе, вода, чтобы выстирать отцу выходную рубашку. А иной раз даже — чтобы умыться. Вода, чтобы обмыть новорожденного или покойника.
Вода — это прибыль. Чтобы извлечь эту прибыль, тот, кто торгует водой, должен дочиста отмыть в ней свою душу от сострадания. Он должен выполоскать из сердца всякую жалость, до крошки выскрести из себя жесткой щеткой корысти следы сочувствия к ближнему. Надо иметь водопроводный кран вместо сердца, цистерну вместо головы, свинцовые трубы вместо внутренностей.
— Полведра, мистер. У нас только одно пенни.
— Полведра? Полведра. О господи Иисусе, на что мне сдалось одно пенни?
— Ма просит банку воды до завтра, мистер. Ей-богу, мистер, до завтра.
— Скажи своей матери, что до завтра еще дожить надо. Завтра. Что я, по-вашему, миллионер, что ли?
— Боже правый, ну и сквалыга этот человек!
— Сквалыга? Сквалыга. Ты с кем разговариваешь, а? Сквалыга.
— Слушай, будь человеком, дай мальчику воды до пятницы.
— Какое твое дело? Ты, что ли, здесь хозяин? «До пятницы». «До завтра». Да ведь если они сразу не заплатят, от них гроша не дождешься.
— Черт возьми. Нельзя же быть таким, мистер!
— Ну ладно, проваливай. Хозяин нашелся.
— Эй ты, отойди, сейчас моя очередь. Думаешь, если сильный, так тебе все позволено?
— Ну-ка, не драться здесь! Ишь ты.
— У-у! Образина!
— Мы все бедные люди, мистер.
— Я тоже не богач. Что вы думаете я ем? Камни? Траву?
— Мистер, ведро воды.
— Жестянку воды, мистер.
— Скажи: «пожалуйста». Их еще вежливости учи.
В доме набилось полно народу, а те, кто не смог протиснуться внутрь, толпились во дворе вокруг старой шелковицы и слушали, как в доме поют молитвы. Мужчины почти все были в своих лучших выходных костюмах, черных или темно-синих, извлеченных из сундуков и тщательно вычищенных. И при черных галстуках. Женщины стояли в шляпах — как и костюмы мужчин, эти шляпы хранились для торжественных случаев, таких, как свадьбы или похороны. Рядом с черными и синими костюмами люди в обычной рабочей одежде чувствовали себя неловко и скромно прятались в толпе. Здесь собрались родственники и соседи, смуглые лица мулатов и черные лица африканцев, все глядели строго и торжественно, потому что перед лицом смерти все едины.
