День был не то что жаркий, но удушливый. Целый месяц не было дождя. Серо-желтая пыль облепила сады, посевы, даже акации над нами, даже ресницы моих попутчиков были в пыли. Ощущение надвигающегося дождя носилось в воздухе, предгрозовая духота мучила вот уже целую неделю, а дождя все не было. Говорить не хотелось, да как-то и не о чем стало говорить. Уезжать тоже не хотелось, и было грустно, потому что ехать все-таки надо.
Хотя покинул я эту деревню давно, лет тридцать тому назад, какие-то детские грезы все еще оставались в этой самой Хородище. В дальних уголках леса все еще прятались таинственные звери, по широким полям полузабытые с детства дороги сворачивали то влево, то вправо, и мне хотелось выяснить, куда же они ведут. Даже не во всех соседних деревнях, откуда изредка заезжала к нам в гости наша родня, даже в тех деревнях, о которых я так много наслышался, мне не удалось побывать.
Кто-то из нашей четверки, видимо, родился в рубашке, потому что в половине четвертого из-за пригорка показался автобус. Он несся, подгоняемый целой тучей пыли, и, старенький, весь в пыли, сделал почти полный круг, прежде чем остановиться у нашей скамеечки. Был он совершенно пустым, и мы, преисполненные чувства благодарности, сели. Шофер был хмур и неразговорчив. То ли он ожидал, что тут машину осадят целые толпы пассажиров, а нас оказалось всего трое, то ли жара его извела. Молча, ни на кого не глядя, собрал по двадцать копеек с носа, оторвал билеты, сунул их куда-то себе под сиденье и спросил, ни к кому особенно не обращаясь:
— Поехали?
Мы промолчали, а молчание, как известно, издавна толкуется как согласие, и он завел машину. Старенький раскаленный автобус скрипел и трясся на всех поворотах. Отъехав километра два от деревни, у небольшого деревянного мостика, шофер притормозил. Выскочил из кабины с пустым ведерком, что-то пробурчав про себя, из чего моя односельчанка поняла, что мы тоже можем выйти. Шофер принялся остуживать машину. Из-под деревянного мостика в русле полувысохшей речки он набирал воду, затем поднимался наверх, через открытые двери автобуса ловко и красиво обливал пол и снова шел набирать воду. Все у него получалось хватко, артистично, и мы с односельчанкой залюбовались им. Даже наш молодой попутчик оставил на миг свои фривольные песенки, но заинтересовало его нечто другое. По обе стороны дороги сквозь зеленую листву светились румяные ягодки вишен. В том году они только начинались. Конечно, всем хотелось отведать вишен, но, во-первых, неудобно, колхозные все-таки, а во-вторых, времени не было, автобус вот-вот уйдет. Но механик был парень не из робких. Присев на корточки, он заприметил меж стволов деревьев, довольно далеко от нас, лесенки и крепкие, загорелые ноги девушек, собиравших вишни. Сняв кепку с головы и прикинув ее приблизительную вместимость, он побежал в ту сторону. Хотя шофер, казалось, не видел, куда тот побежал, он растянул еще на какое-то время обливку машины, и когда настало время ехать, механик был уже на своем месте с полной кепкой крупных ягод.
— Угощайтесь.
Мы начали отнекиваться, но он не был сторонником особых церемоний. Высыпал каждому его долю — кому в руки, кому в газету, кому в пустое ведерко, — и вот мы снова в пути. Скорость самая малая, дорога самая худшая, и, съев вишни, перед тем, как снова вернуться к своим песенкам, механик спросил:
— Слушай, шеф, а мы не опоздаем на поезд?
— Не должны бы.
На полдороге, спускаясь по ровному, длинному склону, сплошь засеянному отлично ухоженным подсолнечником, шофер вдруг почуял опасность. Впереди, на обочине дороги, стояла, дожидаясь автобуса, разноцветная, пыльная, выгоревшая на солнце толпа колхозниц. Они стояли с тяпками, с пустыми кошелками, и смотрели хмуро, недоверчиво на подъезжающий автобус. Они не кричали, не махали руками, не делали умоляющих лиц, только одна из них, пожилая и грузная женщина, одна из тех тетушек, на которых держится и колхоз, и деревня, и вся нация в целом, подняла робко, как школьница, свою мускулистую руку.
Шофер не принял во внимание. Проехал дальше, но, хотя автобус проехал, тетушка все еще продолжала стоять с поднятой рукой, так, чтобы шофер смог увидеть ее в свое зеркальце, и было в этой женщине столько силы и мудрого спокойствия, что наш хмурый шофер, проехав метров двести, все же притормозил. Двадцать колхозниц с криком и шумом кинулись к входной двери автобуса, но дверь стояла намертво в своих замках, и хмурый шофер, высунувшись в боковое окошечко, спросил:
— Куда ехать?
— Арионешты.
— Десять копеек до Арионешт.
Смуглая и красивая молодуха всплеснула руками:
— Вы слышали, что он сказал! Деревня — рукой подать, а он что запрашивает!
Полная тетушка повернулась в ее сторону, и молодуха осеклась. Затем вся бригада собралась на небольшое совещание вокруг своей атаманши, и видно было, что денег у них нет, а ехать хочется. Они долго о чем-то спорили меж собой, но через закрытое окно не слышно было, о чем речь, и из всего их спора я понял только, что тетушку зовут Домникой. Она была и вправду бесподобна — и слушать слушала, и спорить спорила, и одним глазом следила за поведением шофера, а другим разглядывала нас, сидевших в машине. И все это время она быстро про себя соображала, как быть. Но двери не открывались, а шофер, вместо того чтобы открыть, торопил их сигналами, и это вывело тетушку из себя:
— Да открывай же, не изводи народ понапрасну!
— По десять копеек с человека.
— А между прочим, — сказала тетушка грозным тоном, оставив подруг и начав наступление на шофера, — между прочим, ты не имеешь права не впускать нас в автобус! А уж почем там у тебя билеты, что да как, ты нам расскажешь, когда мы будем в машине. — Сказано было сильно, точно, и шофер пусть и неохотно, но вынужден был открыть дверь. Через полторы минуты в автобусе не было свободного сантиметра — все кресла заняты, все проходы завалены тяпками, пустыми кувшинами, а троим даже не хватило места. Две девушки, видимо, школьные подружки моей односельчанки, сели рядом с ней и о чем-то перешептывались. В проходе стояла атаманша. Для нее было занято место, но она не садилась — нужно было еще как-то уладить дело с билетами. Жара, пыль, целый месяц духоты, а он сидит за рулем как ирод и хлопает глазами.
— Ну трогай же! — сказала она шоферу. — Поехали.
— По десять копеек.
— Вот заладил, точно на рынке торгует петрушкой! Дадим мы тебе по десять копеек, не убивай себя понапрасну. Заводи машину и езжай — вон, окромя нас, еще люди в машине, они небось сидят как на иголках, боятся на поезд опоздать.
Мы действительно опасались, как бы не опоздать на поезд, даже молодой механик — он хотя и напевал по-прежнему, но видно было, что не писаные красавицы гложут его сердце, а забота, как бы не опоздать к сроку. Делать было нечего, шофер снял тормоза, машина молча покатилась под гору. Километра через два он завел мотор и сказал через плечо, не оборачиваясь:
— Билеты.
— Что — билеты? — не поняла атаманша.
— По десять копеек с человека.
Тетушка была возмущена его настойчивостью:
— Да получишь ты свои копейки, не с жуликами небось связался. Ты лучше бы посмотрел в зеркальце и рассудил бы сам: как я с них соберу по десять копеек? Все проходы завалены, не птичка же я в самом деле, чтобы летать по воздуху и собирать копейки. Вон за этой горой мы уже будем дома. Как только слезем, тут же соберем тебе на билеты.
— Надо было дождаться колхозной машины, — сказал поучительно шофер. Захотели на мягких сиденьях нежить свои зады — платите по десять копеек.
— Нужны нам твои мягкие сиденья! Из них вон пружины выпирают, последнюю юбку изорвешь в клочья. Тоже мне удовольствие!
— А чего залезли?
— Так суббота же!! — взорвалась тетушка Домника. — В полдень кончили, а они там, в правлении, не знают, что мы так рано кончили, они только под вечер пришлют за нами машину. А чего нам полдня торчать в подсолнухах, у нас же дома уйма работы! И постирать, и сготовить, и девушкам вон выгладить и принарядиться надо, — сами небось любите но субботам чистые рубашки, хорошую жратву, наряженных девиц, а откуда все это возьмется, если мы в поле торчим!
Дело складывалось таким образом, что шофер мог и не получить с них по десять копеек, и, несколько сбавив и без того малую скорость, он попытался вернуть разговор ближе к существу.
— Это меня не касается, — сказал он. — Автобус не колхозный, а государственный. У нас свои порядки, свои планы. Мы день проездим, а вечером обязаны выручку сдавать.
— А что, — спросила атаманша, — мы не государственные?! А для кого мы подсолнух пололи? А сам ты пробовал когда-нибудь бить тяпкой по пересохшей земле, когда изводит жара и пыль скрипит на зубах?
Тут тетушка допустила явный промах — она перешла на личность, и оскорбленный шофер остановил машину.
